Василий Лебедев - Искупление

- Поди ближе! - потребовал Дмитрий властно, чувствуя, как после этих слов к нему возвращается уверенность, поразвеянная в одиночестве на этих улицах.

Теперь было ясно видно, что мужик жалел о своем выходе. Он безнадежно глянул назад, прихмурился на собаку, сбившую его с толку, и пошел на зов. Сделав еще шагов пять, он вдруг приостановился и пал на колени:

- Батюшко князь!..

- Подымись! - Дмитрий сам приблизился к нему. - Чей?

- Из мезинных людишек... Кузнецкой сотни человек... был.

- А ныне?

- Братца твово, Володимера Ондреича, холоп.

- Обельной?

- Бог милостив: не вверг в вечные, на три года запродан.

- Как наречен?

- Лагута, по прозвищу Бронник. И дети мои, кня-же, все Бронники...

Мужик стоял, опустив руки к земле, как в прошлый раз, будто невидимая, но страшная сила тянула их вниз и сама незримо входила в эти руки-корневища, похожие на корни дубового пня.

- Веди в кузню! - повелел Дмитрий.

Мужик на миг замер, опасливо глянул из-под лохматых бровей и пошел, тяжело переваливаясь с боку на бок, как осенний гусак.

В кузнице было темно, но и в темноте было видно, что вся она завалена железом, углем, заготовками и поделками. Груда золы у входа заглушила шаг Лагуты, иа мгновение пропавшего в полумраке, но вот он обернулся, шаркнул мимо князя и растворил обе створки двери. Зоревой свет влился в кузницу, и ясней проступили все предметы, наполнявшие ее, - косы, тонеры деловые и боевые, серпы, ухваты, вилы, молотки. В широком деревянном лотке светло роилась груда новых наконечников для стрел, среди которых были двух обличий - круглые и сплющенные на татарский манер, похожие на острый конец кинжала. Такой наконечник рубит порой кольчужное кольцо, устойчивее держит стрелу в полете, подобно второму оперению. Дмитрий взял плоский наконечник, потрогал острие, нахмурился чему-то. С тем же хмурым челом он взял наконечник копья и тоже потрогал пальцем рожон.

- Не точены покуда... - промолвил Лагута несмело.

- А вот у татарвы по вся дни и стрелы и копья изготовлены ко браням!

- Как им не уготовить: татарва, вестимо...

По стенам висели подковы, цепи, блестящие бляхи для калантарей. На лавке ворохом лежали кольчужные кольца, склепанные и с просечкой. Особо отметил про себя не доведенный до дела меч, уже покованный, строгий, пока без рукояти. На другой стене висел настенный шкап-поставец, в котором кузнец держит мелкий инструмент и мелкие, чаще всего дорогие поковки. Однако внимание князя было обращено не на поставец и не любопытство - что в нем? - занимало его, а предмет, что возлежал на поставце. Это был шлем. Добротный шлем, как определил Дмитрий с первого взгляда. Его обтекаемая форма московского толка, блестящий шишак, основание которого надежно схватывало верх половины шлема, тонко и чисто отделанные швы, покрытые по наружной стороне просечной пластиной, соединенной с нижним кольцом-охватом, изукрашенным той же просечкой, весь его блеск и глухой отзвук, если коснуться его, будто хранившего еще тепло Лагутиных ухватистых рук, - все это указывало князю, что кузнец ходит по Москве в больших умельцах и не зря на целых три года закупил его брат Владимир.

Лагута достал шлем, подержал его в руках, потер рукавом и хотел поставить на место.

- Подай! - потребовал Дмитрий.

Лагута вжал голову в плечи, забагровел шеей - жалко ему шлема! Эта поковка, по всему видать, нравилась самому мастеру, но делать нечего: великий князь пожаловал, предстал в Лагутиной кузне пресветлым ликом своим. Сказать кому - не поверят, а станешь божиться - побьют за нахрапистую ложь и осмеют всесветно... :

- Что смур? - скосился Дмитрий, принимая шлем.

- Не мой шлем, княже...

- Чей? Володимеру Ондреичу ковал?

- Дружиннику твоему, княже, дружинником назвался.

- Как наречен?

- Не сказывал и не открылся, токмо кулаками махал - огрозиться норовил, коли шлем худой выкую.

Дмитрий между тем обдул шлем и надел, ощущая приятную прохладу и тяжесть металла. Он оказался как раз по голове князю: если поддеть стеганый колпак на шерстяной подкладке, как это водится у бывалых воинов, то сольется с челом. А если этот шлем отдать золотых дел мастеру и тот изукрасит позолотой - ну чем не княжий шлем? Он будет, пожалуй, не хуже, а то и лучше нынешнего великокняжеского, оставшегося ему от отца, и конечно, лучше другого, сделанного шесть лет назад на голову Дмитрия-отрока. Тот шлем маловат... Чем дольше тянулось молчание, тем больше опасался Лагута за свое изделие, откованное потихоньку из железа князя Серпуховского. Утаил на бедность, а тут - на тебе! - великий князь пожаловал. А если узнает князь Серпуховской - беда: на три года весь он, Лагута, его руки, голова, его пот и время, все поделки и мастерские измышления - все принадлежит ему, владельцу одной трети Москвы с ее податями, черными людьми, холопами, челядью, дружиной, вот этой кузницей. Ежели этот шлем Серпуховской пристегнет к старому долгу, гривны эти еще полгода отрабатывать Лагуте. Так пойдет дальше, в вечные попадешь, не выкупишься в срок...

- Добрый шлем ладишь, Лагута-кузнец! - похвалил Дмитрий, сняв шлем и рассматривая его снова. - Чем светлость наводишь?

- Песком наперед крупным. По крупному - мелким. По мелкому - еще меле. Потом кирпич толченой, а уж после кирпича беру войлок...

- Добры у тебя руки! А пошел бы ты ко мне в холопы?

- С превеликой охотою, княже!

- Что так? Брат мой обиды наносит?

- Вестимо, что: лучше у великого князя в дерюге ходить, неже у иного в благоистканной багрянице.

- Не постигаю, вразуми...

- Великий князь - и гроза над тобою велика, зане и щит не мал: кто тронет княжего холопа? То-то! Он един себе судья и защитник, а у боярина да захудалого князя всегда рука свыше ести... Ныне пришел в кузню великий князь - истаяла вмиг прежняя защита надо мною...

- Обиды не нанесу, не страшись... А скажи мне: коли откупишь себя у брата моего, пойдешь ли ко мне в холопы?

- Коли откуплюсь - не пойду! - ответил Лагута и прямо глянул Дмитрию в глаза.

- Почто так: у великого князя, сказал, слаще? - прихмурился Дмитрий, но Лагута не отвел глаз и твердо пояснил:

- Воля, княже, слаще! Не гневайся...

Дмитрий сунул шлем в руки Лагуте и вышел из кузницы.

Пройти по городу и остаться неузнанным ему не удалось, но досады в душе не было, напротив: за этот короткий час, пока боярство и воеводство досматривало сладкие сны, он увидел утреннюю Москву - с ее спящими улицами, с кузнецом Лагутой, он слышал споры стригольника и толпы... "Не навлекла бы беды сия ересь новгородская", - остро кольнула мысль и омрачила размягченную душу.

По Варьской улице он вышел к торгу перед Кремлем. Далеко слева он увидел длинные вереницы людей, тянувшихся из-за реки по Живому мосту. Это были, должно быть, крестьяне подмосковных и дальних деревень, ехавшие на торг, но пешие были богомольцы. Многие уже расселись по берегу реки и ждали утреннего звону, чтобы направиться к воротам Кремля и приобщиться к белокаменному таинству невиданных церквей. Вскоре послышались голоса. Дмитрий вышел к угловой башне Кремля, никем тут не узнанный, и услышал причитания бабы, стоявшей на коленях.