Владимир Новоженов - Два ледокола: другая история Второй мировой

Однако я опять прервался…

Это без наличия убедительных доказательств деления и синтеза атомного ядра Иосиф Сталин был вынужден штурмовать развитие собственной промышленности и военного строительства. С постоянной оглядкой на своего главного и умного конкурента за океаном. Это был доядерный траверс советского Ледокола.

Получив же для своей страны монопольный ядерный зонтик, Сталин мог смело свертывать «штурмовщину» и сводить на нет реализацию ленинского завета о силовом преодолении недружественного идеологического окружения стран-соседей.

Именно об этих идеологических подвижках он и предупреждал Адольфа Гитлера в выдуманной мною беседе с ним на даче в Кунцеве в начале августа 1940 года…

Дорого я бы дал, что бы так оно и было…

Во всяком случае, Адольф Алоизович был бы свидетелем Указа о роспуске ГУЛАГ НКВД уже в 1943 году, а не в 1960, когда это произошло при Хрущеве… и без Гитлера.

Если Вы, Владимир Богданович, в принципе сомневаетесь в способности именно русского народа взять на себя эту общемировую миссию лидера планеты Земля, то мне…, ничтоже сумняшеся в доказательствах этого, просто привести логику и размышления писателя, которого я Вам обещал и которого весьма волновал подобный вопрос в рамках даже его возможной постановки перед европейскими народами-соседями еще аж почитай 130 лет назад:

«… Главное, я обозначил то, что стремление наше в Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только законно и разумно в основании своем, но и народно, совпадало вполне с стремлениями самого духа народного, а в конце концов, бесспорно, имеет и высшую цель.

В краткой, слишком краткой речи моей я, конечно, не мог развить мою мысль во всей полноте, но, по крайней мере, то, что высказано, кажется, ясно. И не надо, не надо возмущаться сказанным мною, «что нищая земля наша, может быть, в конце концов скажет новое слово миру».

Смешно тоже и уверять, что, прежде чем сказать новое слово миру, «надобно нам самим развиться экономически, научно и гражданственно и тогда только мечтать о «новых словах» таким совершенным (будто бы) организмам, как народы Европы».

Я именно напираю в моей речи, что и не пытаюсь равнять русский народ с народами западными в сферах их экономической славы или научной. Я просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны из всех народов вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь {нравственная} черта, и может ли кто отрицать и оспорить, что ее нет в народе русском?

Может ли кто сказать, что русский народ есть только косная масса, осужденная лишь служить {экономически} преуспеянию и развитию европейской интеллигенции нашей, возвысившейся над народом нашим, сама же в себе заключает лишь мертвую косность, от которой ничего и не следует ожидать и на которую совсем нечего возлагать никаких надежд?

Увы, так многие утверждают, но я рискнул объявить иное.

Повторяю, я, конечно, не мог доказать «этой фантазии моей», как я сам выразился, обстоятельно и со всею полнотою, но я не мог и не указать на нее. Утверждать же, что нищая и неурядная земля наша не может заключать в себе столь высокие стремления, пока не сделается экономически и гражданственно подобною Западу, — есть уже просто нелепость.

Основные нравственные сокровища духа, в основной сущности своей по крайней мере, не зависят от экономической силы. Наша нищая неурядная земля, кроме высшего слоя своего, вся сплошь как один человек. Все восемьдесят миллионов ее населения представляют собою такое духовное единение, какого, конечно, в Европе нет нигде и не может быть, а стало быть, уже по сему одному нельзя сказать, что наша земля неурядна, даже в строгом смысле нельзя сказать, что и нищая.

Напротив, в Европе, в этой Европе, где накоплено столько богатств, все гражданское основание всех европейских наций — все подкопано и, может быть, завтра же рухнет бесследно на веки веков, а взамен наступит нечто неслыханно новое, ни на что прежнее не похожее. И все богатства, накопленные Европой, не спасут ее от падения, ибо «в один миг исчезнет и богатство».

Между тем на этот, именно на этот подкопанный и зараженный их гражданский строй, и указывают народу нашему как на идеал, к которому он должен стремиться, и лишь по достижении им этого идеала осмелиться пролепетать свое какое-либо слово Европе.

Мы же утверждаем, что вмещать и носить в себе силу любящего и всеединящего духа можно и при теперешней экономической нищете нашей, да и не при такой еще нищете, как теперь.

Ее можно сохранять и вмещать в себе даже и при такой нищете, какая была после нашествия Батыева или после погрома Смутного времени, когда единственно всеединящим духом народным была спасена Россия.

И наконец, если уж в самом деле так необходимо надо, для того чтоб иметь право любить человечество и носить в себе все-единящую душу, для того чтоб заключать в себе способность не ненавидеть чужие народы за то, что они непохожи на нас; для того чтоб иметь желание не укрепляться от всех в своей национальности, чтоб ей только одной все досталось, а другие национальности считать только за лимон, который можно выжать (а народы такого духа ведь есть в Европе!), — если и в самом деле для достижения всего этого надо, повторяю я, предварительно стать народом богатым и перетащить к себе европейское гражданское устройство, то неужели все-таки мы и тут должны рабски скопировать это европейское устройство?..

Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей органической силой, а непременно обезличенно, лакейски подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм? А еще толкуют о естественных науках!

«Этого народ не позволит», — сказал по одному поводу года два назад один собеседник одному ярому западнику.

«Так уничтожить народ!» — ответил западник спокойно и величаво. И был он не кто-нибудь, а один из представителей нашей интеллигенции. Анекдот этот верен…

…Теперь вот заключение…

Рядом с славянофилами, обнимавшими меня и жавшими мне руку, тут же на эстраде, едва лишь я сошел с кафедры, подошли ко мне пожать мою руку и западники, и не какие-нибудь из них, а передовые представители западничества, занимающие в нем первую роль, особенно теперь.

Они жали мне руку с таким же горячим и искренним увлечением, как славянофилы, и называли мою речь гениальною, и несколько раз, напирая на слово это, произнесли, что она гениальна.