Дэвид Гланц - Колосс поверженный. Красная Армия в 1941 году

«Никогда нельзя заранее сказать, что предпримет русский: как правило, он шарахается из одной крайности в другую. Его натура так же необычна и сложна, как и сама эта огромная и непонятная страна. Трудно представить себе границы его терпения и выносливости, он необычайно смел и отважен, и тем не менее временами проявляет трусость… Русские очень непоследовательны: сегодня они не проявляют никакого беспокойства об обеспечении своих флангов, а завтра мысль о том, что их флангам угрожает опасность, приводит их в ужас… Возможно, все это объясняется тем, что русский не мыслит самостоятельно и не контролирует своих действий, а поступает в зависимости от своего настроения, совершенно непонятного для жителя Запада. Его индивидуальность непрочна, она легко растворяется в массе; иное дело терпеливость и выносливость — черты характера, складывавшиеся в течение многих веков страданий и лишений…

Одна из черт русского солдата — это столь непостижимое для жителей Запада полнейшее презрение к жизни или смерти. Русского совершенно не трогает, когда он перешагивает через тела сотен своих погибших товарищей; с тем же равнодушием он хоронит своих погибших соотечественников, и с не меньшим безразличием встречает собственную смерть. Жизнь для него не представляет никакой особенной ценности; она нечто такое, что нетрудно выбросить.

С одинаковым безразличием русский солдат переносит холод и жару, муки голода и жажды. Неслыханные тяготы не оказывают никакого впечатления на его душу. У него нет никаких истинных религиозных или моральных уз, а его настроения попеременно колеблются между зверской жестокостью и искренней добротой [103]. В толпе он полон ненависти и необычайно жесток, один — бывает дружески настроен и великодушен. Эти качества характерны для русских жителей азиатской части страны, монголов, туркменов и узбеков, а также для славян, проживающих западнее Урала.

Русский солдат любит свою „матушку Россию“, поэтому он дерется за коммунистический режим, хотя, вообще говоря, он не является политическим фанатиком…

Русский остается хорошим солдатом всюду и в любых условиях. В век атомного оружия все это может иметь очень большое значение. Одним из главных преимуществ России явится ее способность выдержать огромные разрушения и кровопролитные бои, а также возможность предъявить необыкновенно тяжелые требования к населению и действующей армии.

Проблема обеспечения войск продовольствием для русского командования имеет второстепенное значение, так как русским фактически не нужно централизованного армейского снабжения… Такая близость к природе объясняет способность русского стать как бы частью земли, буквально раствориться в ней.

Солдат русской армии — непревзойденный мастер маскировки и самоокапывания, а также полевой фортификации. Он зарывается в землю с невероятной быстротой и так умело приспосабливается к местности, что его почти невозможно обнаружить…

До некоторой степени высокие боевые качества русских снижаются их несообразительностью и природной леностью…

Стадный инстинкт у солдат настолько велик, что отдельный боец всегда стремится слиться с „толпой“. Русские солдаты и младшие командиры инстинктивно сознавали, что, если они будут предоставлены самим себе, они погибнут. В этом инстинкте можно видеть корни как паники, так и величайшего героизма и самопожертвования» [104].

Оставленный владельцем «незанятого поля» и дорисованный фон Меллентином связный портрет никем не оспаривался, в последующие годы он даже подкреплялся воспоминаниями и наблюдениями множества других авторов мемуаров. Образ этот оказался настолько стойким, что еще один автор мог заметить в середине 1980-х:

«С точки зрения рядового солдата, основанной на опыте 2,5 годов ближних боев, мы могли отличать друг от друга [советские этнические группы]. Мы точно знали, состоит ли эта рота большей частью из тех, кого мы называли татарами — не мусульман, но людей с узкими глазами, отличающимися от нормального русского лица. Действительно, мы это видели. Мы захватывали их в плен — и в чем же заключалась разница? Во многих отношениях эти люди были даже более жесткими и безжалостными. Ни капли морали западного типа. Они расстреливали всех — в том числе и раненых, и поэтому мы знали, что татарин в последний миг выстрелит или бросит гранату, в то время как плосколицый русский, наверное, заплачет или зарыдает» [105].

Как и в случае со всеми стереотипами, здесь смешаны правда и вымысел, окрашенные личными воспоминаниями и предубеждениями. Временами, к явной радости своего противника, советский солдат воплощал данный стереотип. Однако в другом случае он сбивал своего врага с толку, выбиваясь из стереотипа — обычно к большому удивлению и длительному сожалению противника.

Более печальная правда заключается в том, что Советы сами были частично ответственны за торжество этих и других стереотипных представлений о советском солдате. Советские власти не предпринимали и не разрешали никаких серьезных попыток изобразить психологию, роль, страдания или судьбу собственных солдат во время войны. В то время как Сталин скрывал потери советских военнослужащих под непроницаемой завесой секретности, он, его политические наследники и два поколения советских военных историков, работавших в рамках его строгих указаний, создавали собственные стереотипные образы индивидуального и коллективного самопожертвования советских солдат.

Это был образ непревзойденного солдатского героизма, противостоящего хорошо обученным и хорошо снаряженным ордам доселе непобедимой нацистской Германии. Ведомые преданностью социалистическим идеалам, солдаты регулярно самоотверженно бросались преградить путь наступающим массам немецких танков, нанося врагу невероятный ущерб. Они падали на гранаты, чтобы спасти своих товарищей, бросались закрывать телами амбразуры вражеских дотов, кидались очертя голову на угрожающие пулеметы, жертвуя собой шли на таран вражеских самолетов. Простые солдаты, сплошь рабоче-крестьянского происхождения, герои Советского Союза, комсомольцы и члены партии, все одинаково бок о бок постоянно противостояли почти неодолимому множеству врагов, и чаще всего одерживали верх, несмотря на страшное неравенство в силах.

Откровенно пропагандистский тон советской литературы в сталинскую эпоху выжил и в послесталинскую эру, даже после хрущевской десталинизации и первого раунда гласности, разрешавшего и даже поощрявшего большую правду о войне. Однако открытые хрущевским поколением страдания по-прежнему носили безличный характер, подразумевающие потери, но лишенные цифр или настоящего чувства. Воспоминания, истории отдельных воинских частей и исследования операций — даже те многие, которые были точны в главном — по-прежнему обходили стороной человеческий фактор, оставляя Красную Армию времен войны безликой. Это положение усугублялось советской политикой строгого редактирования всей мемуарной литературы с целью гарантировать сохранение в тайне человеческого лица войны и стараниями никак не поощрять подготовку или издание настоящих солдатских дневников или писем. Короче говоря, советский режим никогда не пришел бы, да и не мог прийти к согласию с настоящими ужасами войны по человеческим понятиям. Для того, чтобы советский народ смог это сделать, потребуется переворот и уничтожение режима — и даже теперь это будет нелегко.