Люсьен Мюссе - Варварские нашествия на Европу: германский натиск

Некоторые факты очевидны, вроде реставрации туземных элементов на пространстве от Гаскони до Кантабрии, которая дала жизнь народу басков. В этой области романизация зашла не слишком далеко (надписи из Пиренеев содержат необычно большую долю местных имен, как божественных, так и человеческих); любопытно и загадочно, что примерно между IV и VIII вв. она была полностью вытравлена. Высказано предположение, не лишенное правдоподобия, но не имеющее доказательств, что первое национальное движение басков следует видеть в испанских багаудах в Таразоне около 449 г [229]. Во всяком случае, ясно, что с конца V в. баски не переставали яростно противиться централиза-торским усилиям вестготского правительства; то же самое продолжалось и в мусульманскую эпоху, а начиная с VIII в. это движение получило развитие к северу от Пиренеев в виде постоянной вражды гасконцев по отношению к франкскому государству. Мы не станем исследовать, какие дорим-ские элементы иберийского полуострова присоединились к баскам (без сомнения, иберам). Важен только результат: устойчивый отказ от римской культуры, к которому нашествия вовсе не имеют отношения, по крайней мере, прямого. Под той же рубрикой следует поместить и крупномасштабное контрнаступление берберов в Африке [230].

Части Нумидии и всем провинциям Мавритании, хоть и находящимся внутри limes IV в., удалось избежать владычества вандалов. Но удаленность и разрыв морских контактов помешали этим свободным районам остаться полностью римскими. Отказ от части Африки, очевидно, связан с наступлением кочевничества. Но было ли оно причиной или следствием? Когда система пограничных войск, охранявших подступы из пустыни, рухнула, путь для кочевников был свободен и они в свою очередь стали уничтожать оседлых жителей. Принятые против них меры, особенно возведение фортификаций вокруг крестьянских хозяйств, были неэффективными. Город еще мог себя защитить, но утратил смысл своего существования, когда в окрестных районах исчезла оседлая культура. Здесь мы, исключительно в качестве напоминания, поставим две экономические проблемы, которые до настоящего времени плохо изучены: в какой мере натиск кочевников (без сомнения, очень слабый) объясняется ухудшением климата? И какую роль сыграло распространение верблюда в росте агрессивности кочевых племен (видимо, значительную) [231]?

Равным образом, следовало бы вспомнить об энергичной экспансии кельтов в ту же самую эпоху в островную Британию (см. гл. IV) и, возможно, также в Арморику. В целом этот феномен, несомненно, затронул пятую часть территории римского Запада; однако поскольку это явление заметно только по своим негативным последствиям, мы всегда склонны его недооценивать.

Впрочем, данная тенденция была гораздо более общей, чем принято считать, опираясь на одни лишь лингвистические признаки. Стало привычным (несмотря на отсутствие точных исследований) сопоставлять искусство галло-римских провинций и самого Рима в том, что касается рельефных изображений. По-видимому, последовал значительный разрыв; но установлено, что в Испании надвратная арка (агсо de herradura) вестготских, а затем мосарабских [232]церквей и, наконец, мечетей восходит в конечном счете к иберо-римскому искусству (согласно Гомезу Морено). Некоторые детали декора на меровингской керамике продолжает галло-бельгийские традиции, унаследованные от эпохи Ла Тена. Повсеместный подъем провансальских населенных пунктов в жилых зонах, где находились доримские oppida (укрепленные поселения), относится к тому же контексту, так как Прованс был одним из тех регионов Запада, которые были наименее затронуты нашествиями. Повсеместная победа деревень над римскими виллами была в значительной мере связана с сохранением туземных поселков галльского типа за фасадом, возникшим в результате перераспределения земель после Цезаря, и вне его. Помимо всего этого, можно сказать, что погребальные одеяния меровингской Галлии, по-видимому, принадлежат местной традиции (стр. 166).

Таковы размеры этой проблемы, одной из наименее изученных, но и, безусловно, одной из самых важных для истории раннего средневековья. К ней приходится возвращаться на каждом шагу даже в политической истории: возможно, регионализм V в. в северо-западной Галлии в определенной мере явился итогом подобного «всплеска», как на то указывает возврат к кельтскому названию «Арморика» для обозначения данного региона. Обобщать все было бы неосторожно, однако опасность ошибки была бы даже большей, если бы в общем балансе завоеваний мы отнесли за счет преемственности только типично римские элементы в чистом виде и приписали одним пришлым германцам все то, что в новой цивилизации, очевидно, чуждо римской культуре.

Также не стоит относить на счет «Великих» нашествий — до 406 г. — всю совокупность германского культурного вклада. Постепенная «варваризация» Поздней Римской империи известна, но важно подчеркнуть ее глубину и повсеместное распространение.

Как на вершине, так и в основании общества самым действенным инструментом этого «предварительного» вторжения была армия. Наверху это были бесчисленные варвары-командиры высшего звена, которых со времен Феодосия Великого можно было встретить повсеместно [233]. Внизу бытовала практика вербовки пленных варваров с целью обеспечить под командованием военных заселение регионов, опустошенных другими варварами. Восходит она, самое позднее, к Марку Аврелию, который применил ее к маркоманам в долине По [234]. В Галлии эту политику начал Максимиан в 287 г.: заключенный им faedus с Геннобавдом предусматривал появление франкских поселенцев между Маасом и Мозелем. Константин позволил поселиться варварам-пахарям (из хамавов и фризов) по всей бельгийской Галлии. Таким образом, мы вновь встречаемся с проблемой «летов», упоминавшейся выше (стр. 147) в связи с Галлией. Как бы мы не относились к археологическим и юридическим аспектам, присутствие значительного числа германских очагов в сельской местности не вызывает сомнения.

Обнаружить это помогает топонимия: Sermaise обозначает сарматов, Marmaigne — маркоманов, Allemagne — аламаннов и т. д [235]. Однако поселения экзотических и нежданных гостей имели больше шансов привлечь внимание галлов, чем деревни такого знакомого народа, как франки. И эта проблема, возможно, менее ясна, чем кажется на первый взгляд [236]: прежде всего все ли эти названия относятся к коллективам? Не мог ли их породить какой-нибудь одинокий варвар?

Этот способ восстановления опустошенных территорий с помощью вынужденных переселенцев, столь странный для нас с тех пор, как появился национализм, на самом деле стар как мир. Он применялся еще в древних империях Востока, начиная с ассирийцев и персов. Мы знаем, что его возрождение в римскую эпоху создало традицию — Византия использовала его до своего последнего дня.