Рокуэлл Кент - Саламина

Давид, знавший эти ледяные пустыни, как мы знаем лужайку перед своим домом, опасался, хорош ли будет лед за мысом Акпатсиайт, который нам предстояло обогнуть после выхода из фьорда. Опасения его оправдались. Лед был молодой, гладкий, сани легко скользили по нему. Но чувство облегчения от езды сидя мы могли бы сдобрить приятными размышлениями о смерти, была у нас к тому склонность. Лед был тонок. Он стал так тонок, что Давид, всегда благоразумный, скоро слез с саней и пошел впереди. Поверхность льда прогибалась о нашей тяжести, и при каждом ударе длинная пешня проходила насквозь. Два дюйма? Может быть, три? Измерил. Но лед был тонкий.

Я уже говорил о послушности гренландских собак в такие минуты; она производит сильное впечатление.

Давид тихонько свистел, подавая собакам сигнал остановиться. Они мгновенно останавливались и ложились, спокойно глядя, как он уходит вперед, в темноту. По сигналу, поданному почти шепотом, псы опять вскакивали на ноги и направлялись вслед за хозяином, снова останавливаясь по его тихому свисту. Мне абсолютно нечего было делать, и, убедив себя, что под опекой Давида можно ни о чем не беспокоиться, я растянулся на санях и вскоре задремал.

Это был почти сон, пребывание на самой грани сна и сознания; в моей голове цепью проходили чудесные сновидения. Сновидения, великолепный мрак и легкое, спокойное движение саней по гладкому льду сделали этот час незабываемым. Временами, в полусне, неясные фигуры собак представлялись мне двухмерными силуэтами на светящемся темном фоне. Я не чувствовал движения саней вперед, не проезжал мимо чего-нибудь, что позволяло бы судить о нашем продвижении, и мне чудилось, будто собаки выстроились в ряд и пляшут предо мной. Они казались человечками, а не собаками; чудными, похожими на гномов, маленькими людьми. Иллюзия была настолько полной, что я вынужден был заставить свой разум разобраться в ней. Но и тогда, когда я понял что к чему, увидел, что эти подпрыгивающие головы человечков - хвосты, их плечи спины, засунутые в карманы руки - бока собак, ноги людей - тоже ноги, но только задние ноги собак, даже когда усилием мысли понял все это, я снова с наслаждением возвращался к той же иллюзии. Когда мы нагоняли Давида, он возвышался над нами, как великан. Да, я устал.

Но вот выбрались на крепкий старый лед. Вскоре показались огни Увкусигсата. Собаки оживились и помчались, как будто бежали домой. Мы сидели на санях. Так пересекли фьорд. Земля простерла свои объятия, охватила нас. Прогремели по прибрежному льду и выехали на берег. Нас окружила толпа. Прибыли!

Куда мы денемся со всеми пожитками? Куда нам направиться? Но Давид, считая несомненным, что мне будут рады в доме начальника торгового пункта, повел туда. Когда мы вошли через калитку, дверь дома открылась, и начальник торгового пункта любезно встретил нас.

Начальник торгового пункта в Увкусигсате, Флейшер, двоюродный брат и деверь Саламины, он не похож на Павиа. Флейшер не разражается умными приветствиями, в нем нет мещанской фамильярности или пиратского широкого размаха. В нем вообще нет ничего, насколько можно судить.

С тех пор я много раз гостил у Флейшера и всегда встречал радушный прием. Он также бывал у меня в гостях, я много общался с ним. И все же, несмотря на гостеприимство и положительные отзывы его друзей, у меня нет оснований думать, что он хороший человек. Но нет оснований думать и обратное. Редко можно встретить более безжизненного, молчаливого, угрюмого человека. Приличный, трезвый человек, хороший муж и все такое; не блестящий, не очень знающий свое дело, но честный, справедливый и порядочный - так мне говорили. Вот он перед нами, длиннолицый, мрачный. Я сказал, что он любезно встретил нас? Я солгал. Он любезно встретил меня.

- Входите, - сказал он. А когда Давид сложил свою ношу в сенях у входа, Флейшер закрыл перед ним дверь и присоединился ко мне.

Эти образованные гренландцы из хороших семейств чванятся, как самые худшие из нас. У нас хоть есть кухонная дверь, в которую приглашают войти наемных работников. Впрочем, такие двери есть и в Увкусигсате, их там сколько угодно. Давид прошел через одну из них и, несомненно, сейчас уже сидел в облюбованной им кухне и рассказывал поселку все новости. Мы были первые приезжие с севера.

Несмотря на позднее время, было уже больше десяти, в доме начальника торгового пункта послышалась возня, загремела посуда, вкусно запахло из кухни. Немного спустя мы уже все сидели за накрытым как полагаете столом Флейшеры, муж, жена, дети, и я - и жадно ели, как будто целый день ничего не брали в рот. Хорошо готовит жена Флейшера!

И какая симпатичная, чистенькая, умелая молодая хозяйка! Она получила хорошее воспитание, у нее были хорошие манеры. Никак нельзя было определить по ней, что она гренландка. Впрочем, она только наполовину гренландка, так как ее отец, как при первом подходящем случае сообщил мне с гордостью Флейшер, был... ну, неважно, кем он был, - это все сплетни. Значение всегда имеет то, каков он был, а я могу на основание личного знакомства сказать о нем, что это весьма упитанный и любезный джентльмен, пользовавшийся общей любовью и уважением. Но когда во время одного из своих путешествий я, находясь у него в гостях, сидя с ним за кофе, начал говорить о жене начальника увкусигсатского торгового пункта, отзываясь о ней с заслуженной похвалой, какая, думалось, может быть приятна для отцовских ушей, он выскочил из-за стола и, сославшись на неотложное дело, выбежал из комнаты. "Странно", - подумал я.

Могу здесь отметить, что упорство, с каким многие датчане, отцы хороших гренландских детей (секрет происхождения которых знают все), продолжают вести себя подобно страусам, представляет любопытное психологическое явление. Люди склонны охранять погребенные тайны, даже когда скелет их давно побелел на свету на открытом воздухе или загорел и покрылся румянцем (что-то в моей аллегории неладно).

Ой, как уже поздно! Нельзя же сидеть и болтать всю ночь. Спать! Как, на этом ложе? На этом возвышающемся горой ложе? И я разостлал свой спальный мешок на таком матрасе, на каком мне не приходилось спать уже многие месяцы. Спокойной ночи!

XXXVI. ТРЕТИЙ ДЕНЬ

Мы выехали в десять: нехорошо каждый раз позволять ночи отхватывать у дня лишний час. Но это последний день. Слава богу! Мы оба хромали от боли и смешно ковыляли за санями. Собаки устали. Мы ехали не спеша.

В нескольких милях от Увкусигсата миновали маленький поселок, огни которого вселили в нас бодрость накануне вечером: три домика из дерна на скалистом мысе. Миновали поселок; жители стояли и смотрели на нас. Мы помахали им на прощание и обогнули мыс.

День проходил без всяких событий, как бывает в дни хорошего санного пути. Снег лежал плотный, сани легко скользили; мы ехали на санях поочередно. Еще в сумерках стал виден Сатут, многочисленные огни этого процветающего поселения и высокие крыши его складских построек. Мы находились в одной или двух милях от Сатута, когда неожиданно одна из собак вышла из строя. Она просто легла или упала и осталась лежать. Сани пронеслись дальше, потащив собаку за собой. Давид остановил упряжку, начал бить животное рукояткой бича, пинками заставил встать на ноги. Собака вернулась на свое место, и мы поехали дальше. Вскоре он снова легла, вернее грохнулась, обессилев. Она лежала и терпела побои Давида. "Убейте меня, казалось, говорили ее глаза, - я не могу встать". Мы положили ее на сани; привязывать к саням не было нужды. Подъехав к дому начальника торгового пункта, мы распрягли собак и отпустили их. Собаки знали свой дом.