Эрнест Лависс - Том 3. Время реакции и конситуционные монархии. 1815-1847. Часть первая

Остальные сочинения Шатобриана, не будучи столь выдающимися литературными памятниками, как Мученики, тем не менее отличаются весьма крупными художественными достоинствами. В Начезах (Les Natchez) — произведении несколько-монотонном, но содержащем замечательные и прелестные эпизоды, описывается дикая природа Америки; в Дневнике путешествия из Парижа в Иерусалим (L'ltineraire de Paris М Jerusalem) дан Восток, а в Замогильных воспоминаниях (Мёmoires d'outre-tumbe) — весьма неровном произведении, где беспорядочно смешаны все положительные и отрицательные стороны ума и сердца Шатобриана, — изображаются сам автор и его эпоха. Этот великий человек, которого политическую жизнь и внушенные ею сочинения мы совершенно оставляем здесь в стороне, создал французский романтизм. Он сделал даже больше, и, помимо романтизма, немного можно насчитать крупных проявлений французского духа в XIX столетии, которые так или иначе не были бы связаны с Шато-брианом и не напоминали одной из многообразных сторон этого обширного, сложного и властного гения.

Ламартин.Шатобриан был великим поэтом в прозе. Ламар-тин дал Франции Шатобриана-стихотворца, т. е. истинного поэта, которого страна дожидалась в течение целого столетия. Он был не столь велик, как Шатобриан, но престиж стихотворной формы так силен, что Ламартин добился более бесспорного успеха. Сначала в своих Размышлениях (Meditations) и Новых размышлениях (Nouvelles meditations) он выступил в качестве элегического поэта, но самого нежного, самого чистого и самого возвышенного из элегических поэтов всех времен. Проникнутый нежным и религиозным настроением, он сочинял любовные стихи, меланхолические и пылкие, ласкающие и целомудренные, написанные с таким тактом и искренностью чувства, что можно было подумать, будто до него поэты не воспевали любви.

Достигнув более зрелого возраста, Ламартин начал выражать чувство любви к природе и богу в гимнах, отличавшихся таким богатством, полнотой и, следовало бы сказать, силой. оркестровки, на которые его нельзя было бы считать способным и которые обнаружили новую блестящую сторону его прекрасного гения (Поэтические гармонии — Harmonies роеtiques). Впоследствии в поэмах совершенно нового жанра, частью эпических, частью лирических, из которых по край-пей мере одна — Жоселен (Jocelyn) — представляет почти безукоризненный шедевр, а другая, тяжелая и скучная, — Падение ангела (La chute Sun ange) — содержит все же лучшие стихи Ламартина, он пытался широкими штрихами обрисовать различные эпохи в развитии человечества (в первой — современную, а во второй — доисторическую) и набросать в то же время эскиз своей философии, целиком сотканной из чувства, но проникнутой самым решительным, самым непобедимым и самым естественным идеализмом, какой только можно себе представить.

Оставаясь поэтом до конца своей жизни (Сосредоточенность— Recueillements) и даже в глубокой старости способный взять трогательный и прелестный тон мужественной меланхолии (Дом и виноградник — La Vigne et la Maison), Ламартин во вторую половину своей жизни был прежде всего большим политическим оратором и историком, не слишком достоверным, но обладающим даром необыкновенно увлекательного изложения и восхитительного ораторского стиля, особенно проявившимся в Истории жирондистов (L'Histoire des Girondins). Ламартин не создал школы, хотя и вызвал множество подражаний. Это доказывает, что писателю можно подражать, но нельзя усвоить «переливы и звук его голоса» настолько, чтобы вызвать хотя бы частичную иллюзию индивидуальности, а ни один писатель не отличался более резко выраженной индивидуальностью, чем Ламартин.

Ламартин оставил неизгладимый след в памяти людей, во-первых, потому что был талантлив, а во-вторых, потому что определенная индивидуальность позволяет человеку стать всеобъемлющим, а для того чтобы быть всеобъемлющим, необходимо обладать такой богатой натурой, в которой все люди могли бы узнавать отражение своей собственной природы, доведенной до высокой степени совершенства. Таким образом, Ламартин осуществил идеал, начертанный Шатобрианом: довольно мало знающий, отнюдь не подражатель, не признающий иных правил, кроме естественных ритмов своего прекрасно организованного ума, чрезвычайной чувствительности и плодовитого воображения, которое он никогда не пытался обуздывать, всегда искренний и оригинальный без малейших усилий, он был тем поэтом современности, о котором мечтал автор Гения христианства (Genie du Chris tianisme), отчасти осуществивший эту мечту на свой лад. Отсюда не следует, что Шатобриан любил Ламартина, но это ничего не меняет в действительном положении вещей; личные симпатии ничего общего не имеют с существом тех или иных учений.

Альфред де Виньи. Почти одновременно с Ламартином Альфред де Виньи обнаружил талант большого поэта и притом поэта современности. Отличаясь не столь счастливым характером и гением, как Ламартин, проникнутый меланхолией отчаяния, а не меланхолией блаженства, мизантроп и пессимист, озлобленный и Холодный в одно и то же время, Виньи получил от природы, на которую он так сильно роптал, самое блестящее поэтическое дарование. Он обладал более опрёделенной и глубокой философской мыслью, чем Ламартин, и искусством (лишь в самых редких случаях отдававшим искусственностью) выражать ее в осязательных, весьма ярких и новых образах, т. е. умел превращать философскую идею в поэтическую; а эта поэтическая идея отличалась такой живостью и яркостью, таким богатством содержания, что естественно становилась символом, «организованной идеей», имеющей свой центр, свои разветвления и представляющей гармоническую связь отдельных частей.

Выражать философские идеи в ясных поэтических символах — в этом преимущественно и заключался талант Виньи, как это обнаруживается в Элоа (Eloa), в Моисее (Mo'ise), в Бутылке, брошенной в море (Bouteille а la тег) и в Домике пастуха (Maison du Berger), Вместе с тем, как это видно на примере таких произведений, как Фрегат Ла Серьез (Fre-gateLa Serieuse), Самсон (Samson) и некоторых других, Виньи обладал колоритностью, рельефностью и силой рисунка, которые сами по себе уже ставили его выше обыкновенных так называемых талантливых поэтов. Не будучи столь же сильным в области прозы, он оставил исторический роман Сен-Map, некоторые части которого в самом деле превосходны, и в особенности сборник новелл, озаглавленный Рабство и величие солдата (Servitude et grandeur militaires), написанных с таким чувством, а порою с такой трагической величавостью, что эти рассказы, насквозь проникнутые жалостью к страдающему человечеству, врезаются в память читателя, почти как личные переживания.

Удивительная судьба постигла де Виньи. Почитаемый, но причисленный ко второму рангу или, во всяком случае, оказавшийся во мнении современников несколько ниже первого — или потому, что философская основа, имевшаяся у него и отсутствовавшая у других, сбивала с толку и скорее отталкивала, чем привлекала читателя, или потому, что пессимистическая философия отнюдь не соответствовала настроениям эпохи, — он неожиданно сделался любимым писателем последующих поколений, которые, с одной стороны, считают себя более философски образованными и хотят, чтобы у поэта тоже была своя философия, и которые, с другой стороны, по многим причинам склоняются к более или менее пессимистической концепции вселенной. Как бы там ни было, де Виньи все же останется крупным поэтом, быть может, не очень плодовитым, но импонирующим несколько презрительным высокомерием своей мысли, могучей красотой воображения и совершенством формы большей части его произведений.