Эрнест Лависс - Том 6. Революции и национальные войны. 1848-1870. Часть аторая

Но как бы в центре и вместе с тем на вершине интеллектуального мира стоял Эрнест Ренан; философ, историк, моралист, филолог и фантаст, он с одинаковой легкостью манипулировал идеями всякого рода и привлекал к себе внимание. Это был ум высшего порядка в соединении со столь же необычайной трудоспособностью, как у Тэна. В молодости он хотел посвятить себя служению католической церкви, так как был воспитан в родной Бретани католическими священниками и принадлежал к весьма благочестивой семье. Проходя курс в семинарии св. Сульпиция, он со страстью предавался изучению экзегетики и наконец решил, что подлинность священных книг сомнительна; это разрушило в его глазах самые основы католической веры; тогда он отрекся от церкви и от веры. На первых порах, как это часто бывает, он пробовал заменить одну религию другой и твердо уверовал во всемогущество науки, которая должна усовершенствовать человека, дать ему правила поведения, обосновать мораль и расширить ее пределы до бесконечности. Он изложил эти убеждения в книге Будущее пауки, которую издал гораздо позже, когда уже давно перестал верить во что бы то ни было. Затем он разделил свою жизнь на две половины: одну решил посвятить обширному труду о происхождении христианства от библейских времен до Марка Аврелия, другую хотел использовать, чтобы подхватывать налету все важные идеи и вопросы, вставшие силою обстоятельств на его пути, и обсуждать их перед читающей публикой. Оба эти замысла он выполнил. К первому из них относятся этюды о семитических языках и литературах, представляющие собой как бы подготовительные этюды к задуманному великому произведению, а также само это произведение — История Израиля и История происхождения христианства. Изумительное умение оживлять человеческие лица, наиболее затуманенные далью веков; прозорливое и тонкое понимание исчезнувших цивилизаций, будь то Иерусалим, Галилея, Антиохия, Афины, Коринф или Рим; редкая проницательность, позволяющая следить за развитием религиозной идеи в различные времена, в различных местах и у различных людей, которые ее искажают, преобразуют, расширяют или уточняют; искусство, порой превращающееся в механический прием, делать понятия давно исчезнувших поколений доступными людям нашего времени путем остроумного сближения тех и других, — словом, необыкновенно редкие и драгоценные качества историка-моралиста делают эту книгу не только собранием сведений о христианстве, его происхождении и начальном развитии, но и великим руководством по нравственной истории человечества вообще, описанием всевозможных форм, в которых выражаются чувства, мысли, надежды, отчаяние и вера человечества. За пределами этого памятника, который Ренан строил всю свою жизнь, он, словно между делом, осуществил свой второй замысел, высказывая свое мнение по всем важным идейным вопросам.

Так, в Умственной и нравственной реформе (1871) он рассматривал новые условия политического и нравственного существования, созданные для Франции умалением ее роли в Европе; так, в Современных вопросах размышления социологические, литературные, моральные и политические перемешиваются и дополняют друг друга; так, в Смеси истории и путешествий вопросы археологии, истории литературы и исторической философии затрагиваются поочередно; так, в изумительных Философских диалогах — сперва точная и строгая наука, потом гипотезы уже довольно смелые, но все еще правдоподобные; наконец, поэтическое и философское воображение самого Ренана как бы громоздятся друг на друга последовательными ступенями, чтобы раскрыть перед читателем чудесное, но несколько головокружительное зрелище бесконечности.

Сверх того — и тут мы, пожалуй, не совсем точно выразились, сказав, что Ренан разделил свою умственную жизнь на две части, — он находил еще время и силы с полной непринужденностью предаваться чисто литературным работам, которые одни могли бы прославить всякого другого писателя, а для него служили только умственным отдыхом. Так написал он свои очаровательные, поэтические, подчас красноречивые и трогательные Воспоминания детства и юности; он излагал свои фантазии в форме диалогов {Калибан, Эликсир юности, Нэмийский жрец, Жуаррская аббатисса, 1878–1886), в которые вкладывал грацию, остроумие, парадоксы, бутады, иногда философскую глубину или пессимистическую горечь, более или менее прикрытую внешним добродушием, — словом, все то, чего он не хотел допускать в свои более серьезные труды. Гибкость его непрестанно обновлявшегося таланта вызывала всеобщее удивление. Наконец, прежде чем навеки почить над своей чудесной работой, он издал под заголовком будущее науки ту написанную в 1848 году книгу, которую в свое время отложил в ящик письменного стола, как бы желая в последний момент показать, откуда он вышел и куда пришел.

Ренан-историк, несмотря на излишне широкое гостеприимство, которое он оказывает гипотезам, не имеет себе равных в искусстве освещать ярким светом души людей далекого прошлого и, следовательно, остается великим ретроспективным психологом. Как философ, он лишен определенной доктрины; в основе позитивист, но проникнутый и, по его собственному образному выражению, пропахнувший ароматом христианства, которым он надышался до опьянения в том возрасте, когда впечатления бывают неизгладимы, он всегда стремился спасти не только христианскую мораль, которую внушал другим и применял сам, но также веру в бога, любовь к богу и надежду на бога [231], которая была ему всего дороже, как чувство, быть может, наиболее изысканное. Отсюда колебания, которые показались бы неприятными у всякого другого, но которые он умел делать очаровательными благодаря своему волшебному умению переплетать на одной и той же странице в тысяче переходных оттенков, а иногда даже в одной переливчатой и пленительной фразе, два противоречивых понятия. Отсюда также стремление доказать если не бытие божие, то по крайней мере присутствие в человеческом сердце и в мире «божественного начала», иначе говоря — в человеке — религиозного чувства, в мире — некоего смутного, но могущественного тяготения к идеальному миру; отсюда, наконец, сложившаяся с помощью и под влиянием германской философии тонкая и немного коварная мысль, столь обольстительная под его пером, — мысль, что если бога нет, то он созидается, творится последовательно каждым из нас в наших стремлениях к истине, красоте и добру, в каждом из наших бескорыстных поступков, и наши усилия приближают наступление его царствия. Такова была новая и любопытная форма надежды на бога, превратившаяся в желание бытия божьего; быть может в этом и состояла интимная, затаенная мысль этого искалеченного христианина, который вырвал бога из своего сердца, но не вырвал оттуда желания и надежды и надеждой и желанием заново творил божество.