Евгений Тарле - ПОЛИТИКА: История территориальных захва­тов. XV—XX века: Сочинения

По мере того, как у Тарле росла уверенность в благополучном исходе предстоявшего избрания его действительным членом Академии, он становился решительнее в своих планах и действиях. К числу таких его решительных действий относится и издание в 1921 году книги «Европа в эпоху империализма (1871–1919)». Эта книга сразу же стала бестселлером. Не говоря уже о литературном совершенстве, которое излучает каждая ее страница, важен был тот факт, что люди впервые за советское десятилетие вместо марксистско-ленинской трескотни услышали живую человеческую речь, внятно и понятно рассказывающую о сложнейших событиях тогда еще относительно недавнего прошлого. Такой успех первой публикации предопределил немедленный (всего лишь через год) выход второго издания.

Эту особенность книги понял и вождь «марксистских историков» М.Н. Покровский, с которым у Тарле были до того хоть и не доверительные, но вполне терпимые личные отношения.

В семье Тарле и среди близких к нему в то время людей существовало однозначное мнение о том, что все обрушившиеся вскоре на ученого тяжкие испытания были инспирированы охваченным черной завистью Покровским, который как заместитель наркома просвещения, как человек, имевший вес в тогдашних партийных кругах и связанный с охранительными службами, обладал огромными административными возможностями.

В пользу этой версии говорит и то, что Тарле был «подключен» к «монархическому заговору», хотя всем были хорошо известны его демократические убеждения и то, что именно за них он пострадал при старом режиме. Видимо, поняв эту нелепость, «органы», надо думать, не без подсказки того же Покровского, пост-фактум стали «внедрять» ученого в уже законченное фабрикацией «дело промпартии». Тарле был арестован, судим ив 1931 году отправлен в ссылку в Алма-Ату.

Когда Тарле уже около года находился в тюрьме, к Покровскому прорвалась его сестра — Мария Викторовна. Она вспоминала впоследствии, что увидела перед собой тяжелобольного: на лице «красного академика» уже лежала печать смерти. И когда он отклонил все ее просьбы, Мария Викторовна сказала ему:

— Вы скоро умрете! Неужели вам хочется уйти из этого мира завистником, гонителем чужого таланта, отомстившим невиновному человеку за свою собственную бездарность!

В этих словах было некоторое преувеличение: хотя Покровский и не написал ничего такого, что было бы в научном и литературном отношении сопоставимо с трудами Тарле, но все же абсолютной бездарностью он не был. Однако присущие ему мстительности и коммунистическая беспринципность проявились и здесь: через некоторое время Мария Викторовна по его доносу также была арестована и без всякого суда отправлена в ту же Алма-Ату.

Впрочем, судьба оказалась милостива к Покровскому: смерть, которую разглядела в его облике сестра Тарле, вскоре действительно пришла за ним и избавила его от более тяжкой участи жертв 1936–1938 годов — в их числе Покровский непременно бы оказался как «участник» какого-нибудь «правотроцкистского» или «левотроцкистского» блока, как оказались там все чекисты-«сюжетчики», разрабатывавшие «академическое дело».

В семье Тарле при нем никогда не велись разговоры о событиях 1930–1932 годов. Об этом можно было говорить только с его женой Ольгой Григорьевной и Марией Викторовной — теми, кто был рядом с ним в ссылке. Во время наших с ним долгих бесед Тарле лишь один раз упомянул о своей алмаатинской жизни.

Мария Викторовна блестяще имитировала чужие голоса, и однажды, когда я по ее поручению побывал у вдовы академика Папалекси, она, расспросив меня об этом визите, вдруг заговорила ее голосом. Вдоволь насмеявшись, мы с Евгением Викторовичем вышли на веранду, и он сказал:

— Ты знаешь, однажды она в темной комнате, где я, Леля (Ольга Григорьевна, — Я.К.) и она втроем жили в Алма-Ате, среди ночи заговорила со мной голосом спящей тут же Лели, я долго с ней разговаривал, не догадываясь, что это ее проделки.

Его нелюбовь к воспоминаниям об аресте вполне понятна, особенно теперь, после недавней публикации его «следственного дела». Хотя в те времена «партия и правительство» еще не утвердили физические истязания и надругательства над человеческим телом как один из законных методов следствия и арестованных академиков не пытали, но психологическое давление было невыносимым. Если же учесть, что у каждого из этих пожилых ученых (Тарле было пятьдесят шесть лет) были близкие и дорогие им люди, то можно себе представить те душевные страдания, которые им пришлось пережить.

Эту неприязнь к пережитому в те страшные годы Тарле, по-видимому, распространил и на свой труд «Европа в эпоху империализма», ставший невольной причиной выпавших на его долю испытаний. Сей «опальный» шедевр Тарле не переиздал в те годы, когда его личный авторитет был так высок, что он без особого труда мог это сделать. Первые два издания «Европы» стали библиографической редкостью еще при его жизни. И только после смерти Тарле в одном из томов посмертного собрания сочинений эта книга вновь увидела свет. Почти одновременно вышло ее итальянское издание.

Тарле был возвращен из ссылки досрочно. Никто, в том числе и он сам, тогда не знал, что решение о его освобождении было принято Сталиным, и поэтому тем, к кому он в Ленинграде и Москве обращался по поводу своего трудоустройства, не был известен его статус. Зато они знали, что Тарле не реабилитирован и не восстановлен в звании действительного члена Академии Наук. В этих условиях он был готов браться за любую работу, и, когда ему в одном из институтов предложили прочитать курс истории колониальной политики, он согласился. А так как эта тема была для него новой, Тарле не без увлечения предварительно написал тексты лекций. Курс понравился слушателям, и у Тарле, тогда сильно нуждавшегося в деньгах, возникла мысль об издании его в виде книги. Но тут опять-таки помешал неопределенный статус «бывшего академика», и книга навсегда застряла в издательстве…

Существует легенда, что отвергнутую издательством рукопись этой книги тридцать лет хранила у себя Маргарита Константиновна Гринвальд, хорошая знакомая Тарле, считавшая себя его ученицей. Это не совсем так, а вернее — совсем не так. Летом 1950 года я гостил у Тарле в Ленинграде. В Питере Тарле занимал часть разделенной в процессе «уплотнения» квартиры графа С. Ю. Витте на Дворцовой набережной. К этой квартире, находившейся на втором этаже, относилась также комната на первом этаже в одно окно на Неву и Петропавловскую крепость и с отдельным входом. Получив ключ и с удовольствием в ней расположившись, я обнаружил там стенной шкаф, забитый бумагами и старыми журналами. Тарле разрешил мне порыться в нем и забрать себе все, что мне понравится. Там я нашел крамольный номер журнала «Ленинград» с пародией Хазина — одной из послевоенных публикаций, вызвавших известное «постановление», и немало других редкостей. Там же мной была обнаружена папка с третьей или четвертой машинописной копией этой неопубликованной книги.