Юрий Герман - Чекисты

К шлагбауму подходили люди с котомками и мешками, откуда-то появилась старуха в черном платке.

Полина видела потеплевшие глаза людей. Теперь она пела для них. На секунду представилось, что она, как бывало, поет в своем клубе, для односельчан. Голос набрал силу:

Плакала старуха в черном. Благодарно и молчаливо слушала толпа. Неизвестно, что произошло бы дальше, если бы на дороге не показалась немецкая штабная машина. Фриц первым ее заметил:

— Шнель! Шнель!

В городе девчата сказали Полине:

— Послезавтра встретимся у церкви. Утром, ровно в девять.

Они явно хотели уйти, и Полина не стала их задерживать. Ей нужно было отыскать сапожника Ермолина и передать «привет от Федора». Ермолин жил возле базара, в домике с красной крышей. К нему Железняк рекомендовал прийти вечером, чтобы не столкнуться с заказчиками.

По улицам шататься было опасно, и Полина свернула к подружке, которая жила как раз неподалеку, на Советской улице. Еще во время учебы в педучилище Полина ездила к ней на каникулы, гостила целую неделю. У Лариных был свой домик, небольшой сад и огород. Жила подружка с мамой — тихой, приветливой женщиной.

Полина легко отыскала их дом. Ее узнали, приняли хорошо. Евдокия Дмитриевна очень изменилась, постарела, а Нина хоть и похудела, но выглядела неплохо, да еще постриглась под мальчишку. Полина вспомнила, что в училище ока дружила с мальчишками, выкидывая иногда такие номера, над которыми смеялся весь курс.

— Я шмутки поменять, — объяснила Полина свой приход. — Можно у вас остановиться?

— О чем ты спрашиваешь?! — воскликнула Нинка и потянула ее в комнату. — Мама, дай нам поесть…

За столом Евдокия Дмитриевна всплакнула:

— Витенька наш пропал без вести…

Полина и забыла, что у Евдокии Дмитриевны был сын. В то время когда она гостила у Париных, Виктор служил в армии.

После ужина Полина засобиралась.

— Куда? — спросила Нинка.

— Нужно… Ненадолго.

— Скоро комендантский час… И вообще…

— Не бойся. Я город знаю.

На обратном пути от сапожника Ермолина, который передал Полине чистые бланки пропусков, она столкнулась с Нинкой.

— Ты чего? Я ж говорила, что город знаю. Пошли молча. У самого дома Нинка сказала:

— Не считай меня дурой. Понятно? Когда легли спать, она зашептала:

— Полинка… Я сразу почувствовала. Какая ты счастливая. Возьми и меня.

Полина подумала, потом сказала:

— Там видно будет.

— Не веришь? Хочешь, клятву лам. Полине пришла неожиданная мысль:

— У тебя никого нет на станции Торошино?

— Есть. Если надо, могу сходить…

Утром Нинка махнула на станцию Торошино. Там жил дальний ее родственник, работал путевым обходчиком на железной дороге.

— Я его сагитирую, — заверила она Полину. Вернулась Нинка поздно, усталая и злая.

— Ты подумай, — зашептала она, — не поверил. Доказательства велел принести.

С детства Нинка считала, что ей не повезло: родилась почему-то девчонкой. Как могла, она исправляла эту ошибку природы: гоняла футбольный мяч, каталась на лыжах с самых высоких гор, ни в чем не отставала от мальчишек.

Когда началась война, Нинка еще раз погоревала, что не родилась парнем. Никуда ее не брали, хотя была она «ворошиловским стрелком».

Жизнь заставила ее устроиться в офицерскую столовую. Работала она легко, никогда не терялась и с немцами держала себя гордо, недоступно. Так все устроила, что не приставали к ней офицеры, не пытались ухаживать, как за другими. Влепила раз псщечину одному лейтенанту. Тот было схватился за парабеллум, а Нинка крикнула на всю столовую звонко, хлестко: «Что же, стреляйте, если ничего другого не умеете!» И лейтенант опустил пистолет.

Нинка презирала и ненавидела фашистов. Ненавидела за то, что ворвались в ее город, лишили людей счастья, нагло ходят по чужой земле, громко смеются, жадно жрут. Будь это в ее силах, всех бы перестреляла. Не напрасно звали ее бедовой. Не испугалась бы, не дрогнула.

Но ничего она сделать не могла. Мучилась своим бессилием, мечтала о подвиге. И когда пришла к ней Полина, это было счастьем. Обрадовалась, а потом и расстроилась. Первое же простенькое поручение не выполнила, не сумела уговорить дядю Пашу.

Вскоре Полина опять пришла в Псков и передала ей задание. Железняк так и сказал: особое это задание, очень важное. Немцы будто бы собирались применить отравляющие вещества. Весь свой личный состав спешно вооружают новыми противогазами. Центр потребовал срочно достать образец.

— И это все-е?.. — разочарованно протянула Нинка.

— Во-первых, это непросто. Во-вторых, срочно.

— Через три дня будет тебе противогаз, — сказала Нинка.

Путь был один: познакомиться с немецким офицером, войти в доверие, побывать в его доме. О, как презирала она всех этих нагловатых молодчиков! Но пришлось сдерживать себя, пришлось играть и притворяться.

Явившись в столовую, Нинка отыскала Раечку, черноглазую красавицу. Раечка давно уже водилась с немецкими офицерами.

— Как дела, подружка? Все гуляешь?

— А что же! — вызывающе ответила Раечка. — Жизнь не в грош, день, да хорош…

— Не очень-то я согласна с тобой.

— Ну и живи как знаешь.

— Ладно, ладно, не сердись. Скажи лучше, чем сегодня занята после работы?

— А что?

— Да скучно что-то.

Раечка недоверчиво оглядела Нинку.

— Верно тебе говорю, — подтвердила Нинка. — Познакомила бы с кем…

В обед Раечка специально прошла с пустым подносом мимо Нинки:

— За третьим столиком у окна…

За третьим столиком сидели четверо: три обер-лейтенанта и капитан. Нинка выбрала одного из оберов, самого крупного и самого некрасивого. Подумала: «Этот обязательно клюнет».

Вновь встретив Раечку, прошептала:

— Самый крупный, самый рыжий…

Рыжего звали Гансом, и был он удивительно тихим, не давал волю рукам, мало говорил, больше все слушал. Зато товарищи его вели себя нахально. Весь вечер просидели они в ресторане, слушали визгливый джазик, танцевали. Раечка много пила, смеялась.

Ганс пошел провожать Нинку. Когда выходили из ресторана, Нинка услышала фразу, резанувшую ее по сердцу: «Новая сучка объявилась».

Сказал это один из швейцаров, седоголовый инвалид без руки. Нинка его знала. Он жил по соседству, на их улице.

Наутро Нинка проснулась от странного звука: кто-то всхлипывал у ее кровати. Открыла глаза. Перед ней сидела мать. По щекам текли слезы.

— Ты что, мама?

— Нет, ты что? Стыдобушка наша…

Нинка догадалась: седоголовый все рассказал.

— Ничего не думай плохого, мама…