Михаил Розанов - Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922–1939. Факты — домыслы — «параши». Обзор воспоминаний соловчан соловчанами.

Можно продолжить «галерею» Клингера еще десятком менее заметных фамилий, но в летописях с 1925 года они уже не упоминаются. На смену им пришли другие. О них в разных местах и за разные годы и рассказываем со ссылками на летописцев.

Конечно, сведения Клингера, приведенные в этой главе, отрывочны, полной картины событий первого года Соловков они не дают. Но без Клингера, повторяю, мы вообще бы ничего не знали об этом периоде.

— Какая красота! — воскликнул бы турист, рассматривая в бинокль после сытного обеда соловецкий кремль, пока пароход подчаливал к пристану в бухте Благополучия. — Так это же советский северный курорт в живых декорациях шестнадцатого века! Изумительно! Природа-то, природа-то какова! — истинно в первозданном очаровании. И крики чайки белоснежной, запах моря и сосны…

…Нет, не мастер я по части громких фраз. Даже эти две ворованные, одну из романса, другую у Гете приклеил не к месту и опошлил многоточиями. Пусть уж продолжит, кому и перо в руки — наш маститый М. Пришвин.

«…Мне бы хотелось, чтобы в будущем… здесь, в Соловках, устроился бы грандиозный санаторий для всего севера (Был, был там такой, даже для всего Советского Союза и его братских компартий. Запамятовали вы, Михал Михалыч!.. М. Р.) …Здоровье приходит к человеку в действии (Именно так „они“ и говорили: с пилой, тачкой или в упряжке… М. Р.) …в действии, согласованном с его интимнейшей природой… в будущем доктора не станут посылать на южные воды и виноград, а в ту природу, в ту среду, где человеку все понятно, близко и мило. Вот тогда-то Соловки и сделаются любимейшим островом здоровья для всего севера…» [14] М. Пришвин. Весна света. Глава: Соловки, стр. 497–515. Эта выдержка приведена крупным шрифтом, как эпиграф, в книге Богуславского: Острова Соловецкие. Забегая вперед, тут же добавлю, что Пришвин в августе 1933 г. в группе из 120 писателей тоже объезжал Беломорский канал. Он как-то словчился на короткое время отделиться от этих трубадуров Усатого и с Демьяном Бедным проел время в Зверосовхозе Белбалтлага — метастазе соловецкого Пушхоза, собирая там более безопасный, пригодный и действительно интересовавший его материал о жизни четвероногих диких зверей в неволе, оставив трубадурам обязанность описать двуногих, одичавших в ББК.

Но курортникам по путевкам лубянковских докторов было не до соловецких красот. Каждый гадал об одном: насколько хуже — а вдруг, да лучше? — встретят его в этом «санатории» после «амбулаторного лечения» на кемском перпункте и чем тут щедрее кормят: трескою или затрещинами? А главное из главных — останется ли у него на острове надежда сохранить здоровье и вернуться к семье, или суждено ему вскоре пополнить братские могилы?

Рыба, говорят, тухнет с головы. Главою Соловков, а, значит, наставником всей лагерной камарильи и ответственным за все, что там творилось в начале, был Ногтев, как бы наместник Глеба Бокия, осевший в кремле со своей семьей. Матрос «Авроры», Ногтев по праву считался активным участником Октября, после чего, как пишет Ширяев (стр. 92), он «помогал Саенко, знаменитому харьковскому чекисту». После такой «школы», Ногтев, конечно, был вполне пригоден самостоятельно командовать тысячами безоружных и запуганных арестантов, ибо усвоил на опыте простую истину, что фундамент нынешней власти — страх, и его обязанность в интересах собственной шкуры нагнетать его. Вот как о с этим справлялся по описаниям Ширяева (стр. 32–37), привезенного на остров 17 ноября 1923 года:

«…Перед рядами „пополнения“ появляется владыка острова — товарищ Ногтев. От него, вернее от изломов его то похмельной, то пьяной психостенической фантазии зависел не только каждый наш шаг, но и сама жизнь. Но тогда, в первые дни, мы еще не знали этого. И он, и его помощник Васьков, были для нас просто чекистами, в лапах которых мы уже побывали… Некоторое время он скептически озирает наш сомнительный строй. „Вот — начал он к нам речь: — вам надо знать, что у нас здесь власть не советская (пауза, в рядах — изумление), а соловецкая. То-то! Обо всех законах надо теперь позабыть! У нас свой закон…“ Далее дается пояснение его в выражениях мало понятных, но очень нецензурных, не обещавших, однако, ничего приятного. „Ну, а теперь, которые тут порядочные, три шага вперед, марш!“

В рядах полное недоумение. Молчим и стоим. — Вот дураки!.. Значит, которые не шпана, по мешкам не шастают, ну, там, попы, шпионы, контра и прочие… Выходи.

Теперь соловецкий критерий порядочности для нас ясен (но к добру ли, вскоре узнают. М. Р.)… Больше половины прибывших шагает вперед и ряды снова смыкаются… Ногтев, видимо, доволен быстрым выполнением команды и находит нужным пошутить: — Эй, опиум! — кричит он седобородому священнику — подай бороду вперед, глаза — в небеса, Бога увидишь!

…Приветствие окончено. Начинается приемка партии. Ногтев в развалку отходит и исчезает за дверью сторожевой будки, из окна которой показывается его голова.

Перед нами начальник административной части лагеря Васьков, человек-горилла, без лба и шеи, с огромной, давно не бритой тяжелой нижней челюстью и отвисшей губой. Эта горилла жирна, как боров. Красные, лоснящиеся щеки подпирают заплывшие, подслеповатые глаза и свисают на воротник. В руках Васькова [15] Клингер (стр. 169) называет Васькова, сапожника по профессии, начальником «следственной части». Возможно, что в первые два-три года концлагеря административная и следственная части (ИСЧ-ИСО) возглавлялись одним лицом, но вскоре каждая из них получила свой штат и свое начальство. «Васьков — это гроза на Соловках (Зайцев, стр. 103), опьянённый страстью к своей секретарше Томилиной, стоявшей на пороге освобождения, отправил ее мужа на Секирку, а сам вскоре зарегистрировался с нею. Седерхольм (стр. 332), отъезжая в октябре 1925 г. с Соловков, заметил, как „на берегу пристани „товарищ“ Васьков стоял, нежно обнимая свою молодую жену, укутанную в котиковую шубу“. Жена-то оказалась молода годами, да стара норовом. В Севлаге, куда перевели Васькова, она уже чуть не в открытую лупцовала этого — „заслуженного чекиста“. Кому другому не поверил бы, но не Китчину (стр. 211) Воистину: „Взял Фома Лукерью, так суд Божий пришел“»… списки, по которым он вызывает заключенных, оглядывает их и ставит какие-то пометки. Вызванные проходят мимо него и будки с Ногтевым и сбиваются в кучу за пристанью. После духовенства наступает очередь каэров.

— Даллер!

Генерального штаба полковник Даллер, полурусский, полушвед, выпрямленный, подтянутый, сидевший вместе со мною в 78-й камере Бутырок, размеренным броском закидывает мешок за плечо и четким шагом идет к будке Ногтева… Он доходит почти до окна и вдруг падает ничком. Мешок откатывается в сторону, папаха — в другую. Выстрела мы не слышали и поняли происшедшее, лишь увидев дымящийся карабин в руках Ногтева. Два, очевидно, подготовленных шпаненка выскочили из будки и оттащили труп. Лысая голова Даллера подпрыгивала на замерзших кочках. [16] Все-таки в 1923 году Даллера не свезли и не сбросили в лагерную скудельницу, а похоронили, очевидно, братья-офицеры на Ону фриевом кладбище за кремлем, и крест поставили, и даже четыре строчки из Блока выжгли на дощечке, если память и перо не зашалили у Ширяева (стр. 331, 332). Впрочем, и Бессонов рассказывает, что в Кемперпункте в первые годы, когда умирал еврей, хоронить его выпускали единоверцев, если умирал лезгин или ингуш — покойника сопровождали мусульмане. Хоронили заключенных на кемском кладбище, за 12 верст от Попова острова, под покойника давали подводу, а единоверцам — конвой (Бессонов, стр. 175).