Дмитрий Гаврилов - Древние боги славян

В реконструкции змееборческого мифа В. Н. Топорова и Вяч. Вс. Иванова Велес является противником Перуна, крадущим у Громовника скот. Как известно, приблизительно тем же занимался Гермес, воровавший коров у солнечного Аполлона. При этом почему-то обычно замалчивается, что среди балтских мифов, дошедших до нас, особое место занимает не столько миф о противоборстве Громовника и хтонического властителя мёртвых, сколько цикл дуалистических литовских преданий о Диевасе и Велсе (Велнясе), что продемонстрировано выше. Он перекликается со славянскими средневековыми богомильскими ересями и с дуализмом угро-самодийских народов. Велс (Велес) выступает как один из творцов мира, соперник культурного героя и Белого бога Диеваса {19} 19 У пруссов это Окопирмс, т. е. «Самый первый». У западных славян — Свентовит или Белбог. , по сути как Трикстер и Чернобог. Велняс — литовский Велс. Образ Велняса широко распространён в фольклоре и народном декоративно-прикладном искусстве. Он рогат, иногда имеет копыта, связан с водой, глаз его — «окно в болоте». Велняс мудр, строит мосты, покровительствует музыке и танцам.

У тех же балтов Velu mate — мать мира мёртвых, a veles — души умерших (Славянские древности, т. I, с. 210). У литовцев существовал особый праздничный ритуал, посвящённый богу Виелоне. Для праздничного пира закалывали свинью и приглашали Виелону вместе с мёртвыми принять участие в этом пире. У литовцев в день поминовения усопших («время Велса») принято было сжигать кости животных (Мифы… т. I, с. 228–229). Это подтверждает, что балтийский Велс, как и славянский Велес, был властителем загробного мира.

Прусским аналогом Велса/Велняса был Патолс/Пеколс. Он входил в триаду Богов, наиболее почитаемую в Ромово (Ромуве). По сообщениям средневековых источников, это святилище выглядело следующим образом: посреди просторной равнины стоял огромный дуб. В нём имелись три ниши, в которых стояли изваяния Перкунаса, Потримпса и Патолса. Статуя Перкунаса имела вьющуюся чёрную бороду, огненно-красный лик и такого же цвета сноп лучей вокруг головы. Перед нею пылал неугасимый костёр. Справа от Перкунаса стояло изваяние приветливого безбородого юноши в венке из колосьев — Потримпса, бога рек и источников, подателя плодородия и хорошего урожая. Главным символом его была змея, обитавшая в глиняной урне, укрытой сеном. По левую сторону от Перкунаса находилась статуя Патолса — бога преисподней и ночных призраков, воплощения ужаса. Он имел вид бледноликого, седобородого старика с белым платком на голове (вариант: в рогатом шлеме). Символами Патолса были три черепа — человека, коня и быка.

Хотя имя навьего бога славян в списках летописи и поучениях против язычества варьируется: Велес, Волос, Власе, Власий, Влас (на чём иной раз выстраивают целые теории), его эпитет «скотий бог», «скотий» неизменен.

Этот эпитет толкуют в буквальном смысе от слова «скот», выходя на символику богатства, которое понимается через количество голов в стаде. Но мы склонны допустить, что в нём следует видеть ту же поэтическую метафору, которые наблюдаются в «Слове о полку Игореве». Ведь если применять поэтические воззрения, то не к одному Перуну!

«Скотий» вполне может означать «дикий, звериный, лютый, иной».

Вспомним, что Велеса нередко сравнивали с Паном, сыном Гермеса, властителем и сыном властителя Дикой Природы (« Veles : Велесъ — Pan, ymago hircina » ( Mater Verborum )).

Дикий, звериный мир не относится ни к миру людей, ни к жилищам небесных Богов. Велес — пастух, но со стороны Иномирья. Вероятно, такое представление о Велесе восходит к вере в то, что одна из душ человека после смерти воплощается в зверя и что душа пасётся на посмертных Елисейских лугах, ожидая перерождения.

Б. А. Рыбаков отмечал: «…Этнография дает нам множество примеров верований в переселение душ, в перерождение человека после смерти в то или иное живое существо, живущее на земле. В этом тесно переплетались анимистические и тотемистические представления охотничьей первобытности. Человек не отделял себя от природы, сливал себя с ней. Ярким показателем была подготовка мертвеца ко второму рождению в каком-то новом облике (может быть, снова в человеческом). В обильном сказочном фонде всех народов сохранилось множество сюжетов, связанных с оборотнями, полулюдьми-полуживотными, зверями, говорящими человеческим языком, или людьми, понимающими язык животных. Во многих сказках давность времени определяется указанием на то, что „тогда еще люди звериную речь понимали“. Косвенно это тоже связано с возможностью для человека воплотиться в зверя, а после перемены тех или иных обличий — опять в человека.Такой „круговорот душ“ должен был, очевидно, содействовать взаимопониманию человека и природы. Говорящие животные, деревья, птицы, рыбы в сказках всех народов земли, частичный антропоморфизм разных звеньев природы — наследие той длительной эпохи, когда человечество верило в перевоплощение, во второе рождение после того, как жизненная сила покинула тело умершего. Мыслилось это вполне реально: умерший продолжал жить на земле, но в каком-то ином облике» (Рыбаков, 1997, с. 362–363).

Юстиниан Великий (483–565), византийский император, при котором жил и небезызвестный Прокопий Кесарийский — первоописатель славян, указывал на подобное заблуждение своих подданных как на весьма распространённое: «Если кто уверует в немыслимое существование души до рождения и нелепейшее перерождение после смерти, того надлежит предать анафеме!»

Идея о «нелепейшем перерождении» принадлежит, разумеется, даже не Пифагору (570–490 до н. э.), считавшему, что «душа, попадая то в одно существо, то в другое, движется, таким образом, в круговороте, предписанном необходимостью», и не прочим античным мыслителям {21} 21 Например: «Некогда я уже был мальчиком и девочкой, кустом, птицей и выныривающей из моря немой рыбой» (Эмпедокл, 490–430 до н. э.); «Я нисколько не сомневаюсь в существовании того, что называют новой жизнью, и в том, что живые восстают из мертвых» (Сократ, 469–399 до н. э.); «Некоторые души, склонные творить зло, попадают в человеческие тела, но затем, прожив отмеренный человеку срок, перемещаются в тела животных, а потом опускаются до растительного существования. Следуя обратным путём, они возвышаются и вновь обретают Царствие Небесное» (Ориген, 185–254 н. э.). . Оно свойственно индоевропейцам в принципе, начиная от самой зари их истории. Изменялись только формы представления о «перевоплощении душ».