Дора Штурман - У края бездны

И Краснов ничего не смог противопоставить большевистскому тезису «и тот изменник, и другой изменник». Кому изменники — над этим солдат не задумывался. Керенский гнал его на войну с немцами. Корнилов не только гнал на войну, но еще и хотел взять в ежовые рукавицы уже привыкшую к неповиновению солдатскую вольницу, пьяную своей свободой. «Солдатская правда» была, безусловно, с большевиками: «Долой войну, даешь землю, волю и буржуйские капиталы!» Под аккомпанемент этой «правды», в которой все было ложью, кроме тождественности ее настроению армии, генералитет не мог уже осуществить своих планов.

Краснов рассказывает и о положении в Петрограде, об одинаковой растерянности и Керенского и сторонников Корнилова, о пустоте вокруг и правительства и Корнилова, одиноких — одно в своей нерешительности, другой в решимости.

Социалист Керенский, хотя и чувствовал необходимость мер, предлагаемых Корниловым, с которым вел переговоры два месяца, не решался на эти меры. Они так или иначе сводились к военной диктатуре над обеими столицами, транспортом и фронтом, к борьбе с Советами, главными защитниками Приказа № 1, к уничтожению двоевластия и к тотальной войне против большевиков. Если бы Керенский и Корнилов действовали заодно, даже в августе 1917 года победа над левой контрреволюцией и разрушительными тенденциями для них была еще мыслимой. Но Керенский пребывал в характерной для всей социалистической (необольшевистской) демократии России позиции сидения между двух стульев. Первый — сильная правовая демократическая государственность с вводным периодом диктатуры; второй — «свобода, равенство, братство» в трактовке прекраснодушных социалистических и прогрессистских литераторов, возомнивших себя политиками. И Корнилов был принесен Керенским — главой государства в жертву престижу Керенского-революционера, утопическому предрассудку безграничной свободы. Принеся эту жертву, Керенский утратил свою последнюю реальную опору и защиту от могучего натиска контрреволюции слева — от большевизма.

В. Б. Станкевич следующим образом описывает ситуацию июля-августа 1917 года (в его терминологии «левые» — это Керенский и К о , «правые» — все, кто стоит правее Керенского):

«Аграрные беспорядки, падение производительности на заводах параллельно со всё растущей требовательностью рабочих, понижение личной безопасности, постоянные случаи грабежей и убийств, совершаемых безнаказанной и вооруженной толпой, словом, все признаки, что война национальная начинала переходить в войну социальную, напугали правые и умеренные круги. На демократизм, на волю народную, на Учредительное собрание надежды были уже отброшены: ведь муниципальные выборы по всей России дали подавляющее большинство социалистам. И выдвигается формула: выборы при современных условиях не могут дать точной картины разумной воли народа. К личным мотивам напуганных, терроризированных, идущих навстречу материальному разорению людей присоединились и для многих безусловно доминировали мотивы государственного порядка: власть слишком слаба, не хочет и не умеет приказывать массе, которая стала нестойкой на фронте, и это грозит русскому государству и всему будущему страны величайшими бедствиями. Не спрашивать, не советоваться, не убеждать, а приказывать и принуждать надо. И начинаются судорожные поиски власти, которая могла бы не убеждать, а только приказывать».

Крайности будто бы сходятся, и чисто формально политическая позиция «правых» кажется близкой к позиции большевиков. Но: 1) «правые» (напоминаю: все, кто стоял правее социалиста Керенского) хотели бы сохранить государство и не посягали на его экономический уклад. Более того: многие среди них стремились, во-первых, модернизировать этот уклад, очищая его от пережитков докапиталистических, во-вторых, по наведении устойчивости в стране и в армии восстановить и расширить демократические-правовые основы государственной жизни; 2) «правые» и особенно «умеренные» (кадеты) искали сильной власти, а большевики намеревались и готовились такой властью стать (сильную власть не ищут — ею становятся; в противном случае смешно надеяться на исполнение собственной программы «искателей», а не программы признанной ими над собой власти). Но сила с порядочностью, гуманностью и уважением к чужим интересам и правам совпадают редко. В больших движениях мировой истории, представленных документами, это случалось считанные разы. Вытащить же страну из глубочайшего хаоса в терпимый порядок без мер твердых и резких вообще возможно ли?

«Правые» и «умеренные» хотели (от кого-то, не от себя) сильной власти и поэтому тяготели к Корнилову, но не поддержали его на деле ничем существенным. Они слишком боялись «безумного настроения» массы, «когда кронштадтские матросы собирались идти походом, всем флотом, на Петроград, когда приходилось вступить в дипломатические сношения с Красноярской республикой, основанной солдатчиной, опьяненной революцией и бездельем» (Станкевич). Иными словами — когда с безумцами уже надо драться всерьез.

Как тут не запросить у судьбы сильной власти?.. И как в то же время осмелиться поддержать эту сильную власть, не будучи уверенным в победе? «Как раз противоположную эволюцию проделывало левое крыло общественности, — пишет Станкевич, имея в виду Керенского, себя и других более „правых“, чем большевики, социалистов. — С таким же беспокойством следя за признаками растущей анархии и болезненными психическими процессами в массах, левые круги сочли наиболее правильным идти на уступки в социальной области, в особенности в аграрной, дать так много, чтобы не оставалось ничего требовать, подкупить массы, купить у них повиновение».

Уточним: «„Левые круги“ пытались „купить массы“ не реальными уступками, не действительным разрешением аграрного вопроса, а лишь посулами, прикрывавшими самую реальную защиту интересов буржуазии. Массы это отлично поняли и отвернулись от Керенского», — комментируют Станкевича его издатели-коммунисты (знать бы, где и чем они кончили, эти комментаторы). Разумеется, это очередная псевдоисторическая тенденциозная подтасовка: «левые круги» (Керенский и К о) до того дозащищали «буржуазию», что отдали ее и себя на самосуд устроителям и участникам бунта, ничего доброго народу не давшего. А большевики на гребне этого бунта (который они сперва развязали, а потом беспощадно усмирили) вошли в историю (и еще из нее не вышли).

Не решаясь твердо связать себя с умеренно-консервативными кругами, с патриотическим офицерством, способным противостоять бушующей, разлагающейся стихии, «левые круги» подписали приговор и себе и своему народу.