Афанасий Коптелов - Точка опоры

- Что ж, можем извиниться, - подхватил Бауман под общий хохот. Послать депешу в стиле письма запорожцев турецкому султану.

- Стоило бы. Но не будем опускаться до резкостей, - сказал Басовский, - а иронически поблагодарим за квартиру и за его недреманное око!

- Пиши! - И все, повскакав с мест, сгрудились возле Папаши.

...Шли дни, Сильвин не появлялся. И Блюменфельд написал из Цюриха в редакцию "Искры": "О ч е в и д н о, о н н е у ш е л... Это было для нас первым ударом... Я уж больше не сомневаюсь в том, что бедный Михаил Александрович почему-либо не мог бежать: а я к тому же еще и уложил его, назвавши (в "Vorwarts") его имя среди бежавших".

Для Владимира Ильича это письмо явилось ударом, и он, перечитывая описание побега, приостановился на строчках: "Тревога (выстрел) раздалась минут через десять после того, как мы перелезли: времени было слишком достаточно".

- Так в чем же дело? - Передал письмо Надежде. - Неужели наш Бродяга, которого мы считали ценнейшим и активнейшим агентом, струсил? Устал? Или... решил отойти?.. Нет, нет, это было бы невероятно. В Шушенском, в Ермаковском он казался непоколебимым. Не так ли?

- Казался... Это верно... - раздумчиво проронила Надежда. - А вспомни его последнее письмо...

- Где он писал, что не только агенты в России, но и мы здесь окружены русскими шпионами и провокаторами?

- Да, то было последнее письмо. Я помню его признание в грусти: дескать, средняя продолжительность политического существования всего лишь два-три месяца.

- Разуверился в успехе?.. Трудно смириться с этим. И до боли горько терять таких людей...

И в письме к Кржижановскому они поделились горечью: "Ужасно обидно и горько, что погиб Бродяга! Никак мы не можем примириться с этим несчастием".

А правда оказалась жестокой: для партии уже в то время Сильвин погиб.

Еще полгода он просидит в тюрьме, затем его, не дожидаясь приговора, отправят в ссылку в Забайкалье, в казачий хутор Шимка, возле самой монгольской границы. Оттуда он при содействии Иркутского комитета совершит побег и доберется до Швейцарии. Но позднее, вспоминая те годы, сам напишет: "Лично я уже стал отходить от движения и потому со временем вообще перестал существовать для Владимира Ильича".

7

Мария Александровна и Анна Ильинична исчисляли время по русскому календарю и рассчитывали вернуться домой к началу сентября.

Они не зря опасались пограничного досмотра - в их чемоданах была перетрясена вся поклажа. Потом Анну увели в отдельную комнату и там дотошная службистка в форме таможенницы бесцеремонно ощупала ее. Тем временем пассажирский поезд ушел, и им пришлось, чтобы не оставаться в опасном месте на сутки, воспользоваться товарно-пассажирским.

Но вот они уже в вагоне, несколько успокоились после волнений, пьют чай и смотрят на поля с их узенькими полосками и унылыми шеренгами ржаных суслонов. Кое-где снопы уже были увезены на гумна, и сельчане, обутые в лапти, цепами вымолачивали жито.

В Минске во время часовой стоянки поезда отправили в Лондон телеграмму. Кроме того, Мария Александровна написала сыну и снохе открытку: едут хорошо, здоровы и благополучны. А Анюта отправила письмо младшему брату в Холодную Балку возле Одессы. Она не знала, что Митя опять находится под арестом, на этот раз по обвинению в "распространении прокламаций, призывающих крестьян присоединиться к революционному движению рабочих".

"Я так рада русским видам, - писала Анна, - русской речи кругом успела уже соскучиться. Точно корней под собой больше чувствуешь, точно спокойствие какое-то вливается. Все такое домашнее, свое... - Если будут читать жандармы, ни к чему не придерутся. Но, вспомнив таможню, не могла удержаться: - Были правда и другие впечатления, - менее приятные, но они миновали".

А минуют ли неприятности в Самаре? Об этом пока старалась не думать там она пробудет недолго.

Той порой в Лондон приехала Елизавета Васильевна, и Владимир Ильич написал ответ от всех троих:

"Дорогая мамочка! Мы все чрезвычайно были обрадованы, когда получили вашу телеграмму, а потом и твою открытку. Хорошо ли вы ехали дальше? Не слишком ли утомила дорога? Напиши мне, пожалуйста, об этом пару слов, когда отдохнешь и устроишься несколько.

У нас все по-старому. Здоровы все. Погода здесь стоит для осени удивительно хорошая - должно быть, в возмездие за плохое лето. Мы с Надей уже не раз отправлялись искать - и находили - хорошие пригороды с "настоящей природой".

Но тревога не покидала его. Он тревожился за брата и более всего за сестру. Что с ней? Цела ли она? Каждый день спрашивал у Нади письма - она качала головой:

- Путь-то дальний...

А потом, уже не дожидаясь его вопроса, говорила:

- И сегодня нет...

- Да не тревожьтесь вы, - принималась уговаривать Елизавета Васильевна. - Если бы что случилось, дали бы знать.

- Похоже, не хотят волновать на чужбине. Ждут там перемен к лучшему.

- Ну что ты, Володя! - снова вступила в разговор Надежда. - Будто первый раз... Будто не знаешь неповоротливую почту...

- Знаю российскую почту с ее проклятым "черным кабинетом"...

- Марья Александровна издавна приучилась к осторожности, - продолжала Елизавета Васильевна, - ее письмо ни на каком "черном сите" не задержится. Да что там говорить... Сегодня мне мизгирь приснился - будет письмо!

- Вот уж это, мама, смешно слышать...

- Вы оба смеетесь. А я примечала: сбывается! И когда приснится, и когда наяву покажется...

Но и сон Елизаветы Васильевны не пришелся в руку: писем от родных по-прежнему не было.

Прождав двенадцать дней, Владимир Ильич написал матери:

"Что-то уже очень давно нет от вас вестей. Все нет известия, как вы доехали до Самары, как устроились... Где Анюта? Какие вести от Мити и от Марка? Как думаете устроиться на зиму?

У нас все по-старому. В последнее время только несколько похлопотливее жилось. Но я теперь больше вошел в колею, зато и больше времени стараюсь проводить в библиотеке".

...Если бы он не выбирал смягчающие слова, написал бы "тревожнее жилось". Вести из России приходили одна хуже другой. В Иваново-Вознесенске схвачен Панин, с которым дружили во время сибирской ссылки. Аркадий, по их совету, успел скрыться из Петербурга, но вот Кржижановская написала из Самары: "Взят Аркадий, нельзя выразить, как это досадно, больно и грустно. Эквивалента ему и Бродяге нет. Эти потери страшно чувствительны".

В особенности больно было терять старых друзей. Хотя пришло много новых работников, но и среди них уже оказались провалы. Необходимо подкрепление. Пока в резерве один надежный человек - Иван Васильевич. Как только закончит свои воспоминания, отправится снова в Россию. Куда? Еще не решил. Порывается в Москву, но рискованно для него.

Бабушкин называл еще Нижний и Петербург. Питер - важней всего. Но и трудней всего. Не только из-за этих окаянных "экономистов" - из-за дьявольски изворотливого Зубатова, который перебрался туда, под крылышко к своему покровителю министру Плеве, и стал начальником особого отдела департамента полиции. Весь сыск в его руках. И все слеповы у него на побегушках. Там нужно ухо держать остро, не делать ни одного неосмотрительного шага. Бабушкину теперь это по плечу. И Владимир Ильич заговорил об этом с Мартовым.