Афанасий Коптелов - Точка опоры

И там Якубович снова оказался возле Горького:

- Батюшка Алексей Максимович, вы уж не сердитесь за мою прямоту. Я говорю остро потому, что ценю ваш талант. А сейчас хочу выпить с вами доброго вина.

И после первой рюмки за здоровье хозяина, обметая бородой плечо соседа, спросил не без вызова:

- Вы читаете новоявленную "Искру"?

- Конечно, читаю.

- Это и видно. А я рву ее, рву, рву.

- Вы так повторяете свой сердитый глагол, словно получили и второй номер.

- Да. Не далее как вчера. Разорвал и бросил в печку.

- Достойно большого сожаления.

- Себя пожалейте.

- А я жду, как праздника.

- Испорченный вы марксизмом человек. И история никогда не простит вам измены народу.

- Народ-то, он разный. Для меня мил тот, что на Выборгской стороне да за Невской заставой. Вот так-то! Вы же веруете...

- А я не скрываю - злобно не приемлю марксизма, ни русского, ни какого другого.

- Марксизм, я вам скажу, един.

Подавляя в глазах усталость, Михайловский что-то рассказывал, пересыпая речь остроумными шутками, но для Горького все заглушал Якубович своей запальчивой ворчливостью. Заметив это, один из гостей, близкий к хозяину, хотел было сесть между ними - Петр Филиппович отстранил его:

- Мы друг другу - от чистого сердца. И за откровенность мы выпьем. Не возражаете, батюшка Алексей Максимович? - Потянулся рукой к бутылкам. Что мы выпьем?

- Ну, можно вот это красное, - указал Горький на бутылку "удельного ведомства No 18". - Говорят, под мясо хорошо.

- Тогда - по бокалу!

- За ваше революционное прошлое! - Горький поднял бокал.

Якубовича попросили прочитать стихи. Он встал, тронул бороду. Голос его походил на стон:

Болит душа, болит! Как пойманная птица,

Тревожно мечется и рвется на простор.

"Из тюрьмы это, что ли?" - подумал Горький, жадно ловя каждое слово. Душа бывшего каторжанина, оказывается, рвется назад "в сторону полночных вьюг", где осталась его "весны могила". Язык клянет тот каторжный край, а "сердце полюбило".

Закончил поэт минорно:

Я что-то потерял и не могу сыскать.

Пока ему аплодировали, Горький незаметно вышел. По улице шагал широко, про себя журил Якубовича:

"Не то, Петр Филиппович! Не стонать надобно, а кричать. На весь мир! Вот так-то".

Встретив его в передней, Поссе спросил с улыбочкой:

- Как погулял, Алексеюшко? Не залучили они тебя в свои сети? Ну и слава богу. А что-то мрачноватый ты?

- Будто в осиное гнездо наступил ногой. Право! Ты подумай - "Искру", не читая, рвут в клочья. Варвары!.. А я второй номер не могу раздобыть. Ты тоже еще не получил? Жаль.

Они прошли в кабинет, сели на диван, закурили.

- Ты, конечно, знаешь, - заговорил Горький. - Мне-то можешь сказать. Кто у искровцев главный?

- Владимир Ильин. Самый непоколебимый из ортодоксальных марксистов. На редкость острый ум, отличный публицист. Печатался у меня в журнале. Даже трижды. Один раз - рядом с твоим рассказом "Двадцать шесть и одна". Может, помнишь? Это, понятно, псевдоним. Довольно прозрачный. Тебе могу назвать настоящую фамилию - Ульянов Владимир Ильич.

- Брат Александра Ульянова?! Да, да, да. Из Симбирска. Вот штука-то! Наша Волга-матушка каких людей дает!

4

Суворин спустил газетных волков: в "Новом времени" после каждого спектакля "художников" появлялись ругательные рецензии. Им хором вторили театральные критики всех мелких газет Петербурга.

И чем больше неистовствовала пресса, тем горячее встречала галерка полюбившихся актеров. Каждый вечер под безудержный разлив аплодисментов занавес взмывал десятки раз и на сцену валом катилось через весь партер многоголосое: "Спасибо вам", "Спасибо, дорогие!", "Браво!".

Горький зашел, когда играли пьесу Гауптмана "Одинокие". Хотел посмотреть Андрееву в роли Кете еще раз - не смог. Марии Федоровне, стискивая руку горячими пальцами, объяснил:

- Не сердитесь, голубушка!.. Не могу смотреть. Слезы льются от радости за вас! Ей-богу, правда. Чудесная вы Человечинка!..

- Это вы по знакомству. - Улыбнулась тепло и мило. - Перехваливаете.

- Перехвалить невозможно - слов таких нет. И не я один так-то. Мне рассказывали: Лев Толстой смотрел вас в этой роли. Говорит, не видал такой...

- Хватит вам... Не надо так громко, - почти шепотом попросила Мария Федоровна.

- И актриса, говорит Толстой, и красавица!.. Одним словом, влюбился старик! - не унимался Алексей Максимович.

- К счастью, меня ревновать некому...

В белом платье со шлейфом Мария Федоровна выглядела выше, чем обычно, и еще стройнее. Кисейная пелеринка отбрасывала на лицо мягкий свет. А в глазах все еще держалась задумчивость от пережитого на сцене. Казалось, сейчас у нее снова вырвется протест против семейной рутины: "Может быть, и я хотела бы читать книги".

Горький отошел на два шага, провел ладонью по щеке, смял усы:

- До чего же хорошо все в вашем театре! До чего же милые вы люди!..

- Алексей Максимович, родненький!.. Лучше расскажите о себе. Мы пьесу ждем и ждем.

- Не подвигается пьеса. - Покрутил головой так, что колыхнулись волосы вразлет. - В груди кипит. И нигде не найду ответа на мучительные вопросы. Хотел вас в Москве застать, думал - поможете.

- Ради бога. В любую минуту. Но чем?

Приставив ладони ребром к уголкам рта, Горький спросил об "Искре". Оказалось, что и Мария Федоровна тоже не видела второго номера. А вон "богатеи" уже успели изорвать...

- И еще хотел я попросить... - продолжал, озираясь на дверь. - Нужна одна штуковина. Вот так! - Черкнул пальцем по шее. - Нужнейшая. Для наших социал-демократов... Я обещал привезти...

Он так похлопал ладонью о ладонь, что стало ясно - речь идет о мимеографе.

Мария Федоровна заговорщически моргнула:

- Вернусь домой - "будет вам и белка, будет и свисток".

- Поскорее бы. Ждут наши парни... Попробую здесь поискать...

- Ну, а у вас, самого-то, что, кроме пьесы?.. По глазам вижу: есть новенькое. Как-нибудь прочтите мне, ладно?

- Непременно прочту. Звучат у меня в голове "Весенние мелодии". Птичьи голоса.

- Мне рассказывали о вашей страсти - щеглы, снегири, чечетки... И кто там у вас еще?

- Чижики!

- Ах, да... Конечно, помню... Опять что-нибудь напоет вам мечтатель-чиж?

- Расскажет правду о буревестнике. Знаете, в море перед штормом реет над простором, гордый и смелый. Этакая черная молния!

- Чудесно! Вы и меня ею зажгли...

Мигнул свет - в театре дали второй звонок, и Мария Федоровна, извинившись, протянула Горькому обе руки. Он мягко сжал их в своих ладонях, тряхнул и, поклонившись, вышел.

Поссе, пряча правую руку за спину, встретил его широкой улыбкой:

- Пляши, Алексеюшко!

- Письмо? От Кати?

- От "Феклы".

- Не имею чести знать.

- Зато с доченькой ее знаком, которую я тоже заждался. А сегодня она припожаловала! - И Поссе подал "Искру". - Прислали в пакете.