Отто Кифер - Сексуальная жизнь в Древнем Риме

…не знаю какой, но препятствует бог, и едва ли
Это не тот, – или сходственный с ним, – что любовью
зовется.
Что же наказы отца мне кажутся слишком суровы?
Да и суровы они! Что боюсь, не погиб бы пришелец,
Мельком лишь виденный мной? Где столь сильной причина
боязни?
Вырви из груди своей, несчастная, ежели сможешь,
Этот огонь! О, если б могла, я разумней была бы!
Но против воли гнетет меня новая сила. Желаю
Я одного, но другое твердит мне мой разум. Благое
Вижу, хвалю, но к дурному влекусь. Что пылаешь ты к гостю,
Царская дочь, устремясь к чужедальнему ложу? И отчий
Край тебе милого даст! А он умрет ли иль будет
Жив – то во власти богов. О, лишь бы он жил! Ведь об этом
Можно молить, не любя. А деяния малы ль Ясона?
Тронуть кого бы не мог – бездушного разве! – Ясонов
Возраст, и доблесть, и род? И даже без этого, кто же
Не был бы тронут лицом? Вот и тронуто им мое сердце…
…Не просить мне должно, однако, —
Действовать надо! Но как предам я царство отцово?
А неизвестный пришелец, которому помощь подам я,
Мною спасен, без меня свой парус распустит по ветру,
Чтобы стать мужем другой и на муки оставить Медею?
Пусть, коль это свершит, – предпочесть мне сможет другую, —
Неблагодарный умрет! Но лицо у него не такое,
И таковы благородство души и наружности прелесть,
Что не пугает меня ни обман, ни забвенье услуги.
Пусть поклянется вперед! Договора в свидетели Вышних
Я призову. Что страшиться тебе? Поспешай, промедленья
Все отложи! И себе навсегда ты обяжешь Ясона,
Он съединится с тобой при торжественных светочах; будут
Женщины славить тебя за добро в городах пеласгийских!

Но увидала его, – и потухшее вспыхнуло пламя,
Щеки зарделись опять, лицо ее все загорелось.
Как – если ветер подул – им питается малая искра,
Что, незаметна, еще под тлеющим пеплом таилась,
Снова растет и опять, расшевелена, мощь обретает,
Так и затихшая страсть, что, казалось, уже ослабела, —
Лишь появился Ясон, от его красоты разгорелась.
И приключилось как раз, что еще был красивей собою
Сын Ясонов в тот день: извинил бы влюбленную каждый!

Трижды признаться пытаясь, я трижды в смущеньи умолкла,
Трижды на первых словах оборвалась моя речь.
Может любовь лишь посильно стыду уступать: говорить мне
Стыд запрещает – писать повелевает любовь.
А где любовь повелела, опасно упорствовать смертным:
И властелинов-богов мощь побеждает она.
Я колебалась вначале, писать ли; любовь мне сказала:
«Федра, пиши: ты письмом склонишь суровость его».
Сжалься, любовь! Как мою чрезмерно ты душу терзаешь,
Так и его подчини сердце желаньям моим!
Не легкомыслие в том, что я брачный союз нарушаю;
Всех ты спроси: мою честь не запятнала молва.
Поздняя, видно, любовь нас сильнее гнетет; я пылаю
Вся, и от раны глухой грудь истекает моя.
Как со страданьем ярмо переносит впервые телица,
Как непокорен узде пойманный конь с табуна,
Так непривычному сердцу мучительны страсти любовной
Первые цепи; душа в них истомилась моя.
Бремя вины не гнетет, если сызмала к ней привыкаешь;
Пыткой любовь для того, кто ее долго не знал.
Первый получишь ты дар столь ревниво досель соблюденной
Чести; с твоей чистотой пасть суждено и моей [90].

Уж не семейный ли рок этой страстью сулил мне томиться?
Род в исступлении наш весь дань Афродите несет.
Зевса Европа любила (ведем от нее мы начало):
Образ притворный быка ей олимпийца скрывал;
Мать Пасифая моя в роковом извращении страсти
Грех выдала свой, явив миру уродливый плод…

Нравился ты мне и раньше, но тут воспылала я страстью,
Всюду, до мозга костей, пламя любви разлилось.
В белом хитоне сияя, чело увенчал ты цветами;
Чистым румянцем стыда юный окрашен был лик.
Лик тот… другим он казался холодным, и строгим,
и черствым;
Если же Федре судить, он лишь отвагой дышал.
Не выношу я мужчин, что по-женски лицо свое холят;
Самый лишь скромный уход вашей приличен красе.
Именно строгость твоя, безыскусной прически небрежность,
Легкая пыль на щеках – все это красит тебя.
Вижу ль, как диких коней ты строптивую выю смиряешь —
Мерным изгибом ноги долго любуюсь твоей;
Иль богатырскою дланью копье ты упругое мечешь —
Мышцы могучей руки любящий взор веселят;
Держишь ли дрот роговой с острием из железа широким —
Что б ты ни делал, моим ты ненагляден очам.
Жесткость ты только свою оставляй среди зарослей горных!
Не заслужила, мой друг, смерть от тебя я принять.
Грустный удел, без конца легконогой служить Артемиде
И Афродиту лишать чести, что ей суждена.

Вовремя медлит Тесей… и промедлит он долго, надеюсь:
У Перифоя Тесей, милого друга, гостит.
Да, мы признаться должны – не скрывать же вины
очевидной! —
Что Перифоя и мне он, и тебе предпочел…
…Уважай же священное ложе —
Ложе отца, что тебя сыном стыдился признать!
Или нечестье тебя нашей связи запретной пугает?
Мачеха – пасынок – звук именований пустых!
Друг мой, стыдливость такая тогда уж свой век доживала,
Кронос когда в простоте правил сынами земли.
Зевс же примером своим наслажденье возвел в благочестье:
Сделал дозволенным все, брата с сестрою союз.
Прочною цепью лишь те единят сокровенные узы,
Что Афродита узлом крепко стянула своим.
Трудности нет нашу тайну сберечь. Бери дар у богини!
Всякую скроем вину мы под покровом родства.
Пусть наши видят объятья – обоих похвалят нас люди:
Стану лишь нежной для них к пасынку мачехой я.
И не придется тебе о полуночи грозного мужа
Дверь отворять, обманув зоркий привратника глаз:
Дом, как и прежде, один приютит нас: лобзания наши
Явными были досель, явными будут и впредь.
Будешь со мной ты спокоен: грехом похвалу лишь стяжаем,
Хоть бы на ложе одном был ты застигнут со мной.
Только решайся скорей, не откладывай счастья минуты;
Так да пребудет в тебе добр мой мучитель Эрот!
О, не гнушается Федра к униженной просьбе прибегнуть;
Где ее гордость теперь, где величавая речь?
А ведь к упорной борьбе я готовилась, твердо решилась
Грех одолеть свой, – да нет твердости места в любви!
Побеждена, пред тобою главу преклоняет царица;
Что мне прилично, что нет – видеть любовь не дает;
Я отстыдилась, и Честь, свои бросив знамена, бежала;
Сжалься над пленницей ты, строгий свой дух укротив!