Евгений Анисимов - Безвременье и временщики. Воспоминания об «эпохе дворцовых переворотов» (1720-е — 1760-е годы)

Депутаты приехали в Митаву спустя один день. Императрица беспрекословно подписала предложенные условия и неукоснительно предприняла свой путь в Москву.

Здесь обреталась она, так сказать, под опекою Долгоруких, и заимствовалась от императорскаго достоинства одним токмо титулом; но, спустя несколько недель, многие дворяне и большою частию из офицеров гвардии под предводительством фельдмаршала князя Трубецкого и князя Черкасского, кои были после кабинетскими министрами, поднесли императрице прошение, в котором содержалось, что как они между известных статей находят некоторые предосудительными для государства и монархическую власть полагают наиполезнейшею для своего отечества, то ее императорское величество просят всеподданнейше, дабы она благоволила нововведенный образ правления отрешить и управлять империею с неограниченною властию по примеру ее предков. Прошение, как легко представить себе можно, принято наиблагосклоннейше, гвардия собрана на площади пред дворцом, условленные статьи разорваны, и монархине новая учинена присяга в верности. Вскоре потом знаменитейшие из фамилии Долгоруких в домах их арестованы, обвинены в преступлении оскорбления величества, суждены и сосланы в Сибирь в заточение.

Когда императрица усмотрела, что сим утвердилась она на престоле, то и совершено коронование в двадцать восьмой день апреля старого стиля и всем в иностранных государствах пребывающим министрам сообщено, дабы они в знак сей радости торжественные празднества установили, на что и потребные суммы денег к ним доставлены. Граф Головкин получил на сей конец шесть тысяч рублей и отправил празднество для коронации следующим образом: он пригласил к себе с лишком сто человек знатных особ обоего пола. Шевалье Орлеанский, побочный сын прежнего регента, гросс-приор мальтийского ордена во Франции, отдал на сей случай графу Головкину свой собственный дом, именуемый Летампль. Торжество открылось около шести часов вечера концертом. После того был великолепный ужин, во время которого как фасад дома, так и сад освещены были огнями. По окончании стола начался бал, и спустя два часа явились на оный несколько сот масок по билетам. Веселости продолжались во всю ночь и не прежде как в семь часов утра кончились.

В сем самом году императрица Анна Иоанновна умножила лейб-гвардию двумя новыми полками, из которых один состоял из тысячи двухсот человек рейтар, а другой из трех баталионов или двух тысяч восьмисот человек пехотных солдат. Учреждение последнего препоручено графу Левенвольду, тогдашнему генерал-адъютанту императрицы, который и пожалован подполковником того полка. При сем примечательно, что по сделанному проекту упомянутый пехотный полк не из настоящих российских рекрут, но из так называемых однодворцев или украинцев набран, а офицеров определяли в оный не иных, кроме лифляндцев или других чужестранных. Намерение при сем было такое, чтобы древнюю толпу избалованных и необузданных людей содержать в руках, что кажется для тогдашних времен и небезнужно было; но как начали помалу от предположенных правил как в рассуждении рядовых, так и офицеров отступать, то в последующее время оказалося, что успеха другого при сем не было, кроме как что само по себе опасное уже воинство сделано многочисленнее.

Отец мой с 1728 года отправлял должность главнокомандующего в Санкт-Петербурге, а летом жил он большею частию при Ладожском канале и продолжал сию работу с крайним рачением. Императрица не токмо предоставила ему упомянутые упражнения, но также во изъявление своего удовольствия пожаловала ему орден Св. Андрея.

В 1731 году отправился он в Москву и снискал в короткое время благоволение монархини и дружбу тогдашнего обер-камергера Бирона.

Сей любимец счастия был человек благоприятного по наружности вида с здравым рассудком и с острым проницанием. Хотя он ни одного языка по правилам говорить не умел, однако по природному красноречию своему в состоянии был мысли свои ясно изображать и, какое бы ни случилось положение, защищать. Он был щедр и любил великолепие, но при всем том разумный домоводец и враг расточения. В обхождении своем мог он, когда желал, принимать весьма ласковый и учтивый вид; но большею частию казался по внешности величав и горд. Честолюбие его не имело никаких пределов; то недоверчивость, то легковерие причиняли ему нередко многое напрасное беспокойство. Он был чрезмерно вспыльчив и часто обижал из предускорения; если случалось иногда, что он погрешность свою усматривал, то хотя и старался опять примириться, однако же никогда не доводил до изустного изъяснения, но довольствовался тем, что обиженному доставлял стороною какую-нибудь приязнь или выгоду. Если ж кто, напротив того, сделал пред ним однажды проступок, тот не мог уже надеяться на его великодушие, ниже при искреннейшем принесенном своем раскаянии. Малейшее покушение вредить ему у императрицы было непростительное преступление, и его мщение простиралось даже до жестокости. Основание к счастию своему положил он еще в Курляндии, и влияние его на сердце тогдашней вдовствующей герцогини было при избрании ее столь известно, что отправленные в Митаву депутаты имели секретное приказание от сей государыни исходатайствовать обещание, чтобы Бирону не ехать в Москву, а остаться в Курляндии. Но сие продолжалось недолго, ибо когда самодержавие опять восстановлено и Долгорукие в ссылку сосланы, то упомянутый любимец явился паки в полном сиянии своем. Потом власть его возросла до такой степени высоты, что я, будучи девять лет очевидным свидетелем, нахожу мало примеров в истории, с которыми сравнить оную можно.

Кроме сего, так сказать, всемогущего любимца состоял также Карл-Густав старший граф Левенвольде в толь великой силе, что хотя и не занимал он никакой должности в министерстве, однако никакие дела не проходили без его ведома и соглашения; даже сам Бирон, который ни с кем другим не хотел делить власти своей у императрицы, не токмо сего мужа, доколе он жив был, при себе терпел, но также, чему дивиться должно, некоторым образом его боялся.

Личные свойства и качества графа Левенвольде действительно заслуживали почитания. Сверх острого и проницательного разума, имел он совершенно честное сердце, был великодушен, бескорыстен и охотно вспомоществовал всем, кои с правым делом или просьбою к нему прибегали. Он жил весьма умеренно и без великолепия. Вид его был важен, но не неприятен, и в домашнем обхождении находили его веселым и шутливым. Друзьям своим делал он добро, и кто однажды вошел к нему в любовь, тот чрез наговорки и клеветы не скоро лишался оных. Но буде он однажды кого возненавидел, то уже бывал вовсе непримирим.