Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель

— Пока не скучаю, — рокотнул Ваня.

— Головорез!.. Да… Ну так что же? Посидеть с полчаса?.. Полчаса времени есть… Холст найдется?.. Углем успеешь?.. Где сесть?.. Разве сюда вот, к окну?.. Сяду к окну!

Был в прошлом Вани один очень памятный день в начале августа восемь лет назад.

Тогда в Черниговской губернии на Сейме жили они с отцом лето в одном стародворянском имении; там был конский завод, известный на всю Россию, а отец как раз увлекался тогда картиной "Скачки" и с породистых холеных тренированных красавцев-орловцев писал этюд за этюдом.

Он помнил: в этот день он купался в Сейме, который именно здесь, на излучине, имел очень быстрое течение, и весело было на спор с двумя однолетками — сыновьями хозяина, правоведами, переплывать реку напрямки, чтобы не уступить быстрой воде.

Но вот один из конюхов, заика и косой — Аким Сорока, прибежал за ними: мужики начали громить соседнюю усадьбу генерала Сухозанета и вот-вот должны были перекинуться к ним, и уже послано за помощью в город, и уж приготовился бежать хозяин.

— Кы-кы-к-к-кабрильет зап-рягли, бы-бы-б-бегунки зап-ряглы… Ды-ды-д-две пары в д-д-дышлах… линейками!..

Потный, красный, заранее испуганный Сорока, сорокалетний, черный, в плисовой жилетке, в желтой рубахе, все хлопал себя жалостно по бедрам руками и советовал им табуном гнать лошадей к городу, иначе пропадет вся конюшня.

— Пы-пы-п-панычи, н-накажи меня бог, — по-попорiжут коней!

В усадьбе думали все-таки, что винокуренный завод Сухозанета задержит грабеж на целый день — перепьются мужики, и подоспеет отряд ингушей из города, но едва добежали мальчики, как толпа с телегами — и немалая толпа — оцепила как раз тот флигель в старом саду, где жили они, Сыромолотовы…

И, набрасывая теперь углем голову отца, очень живо представлял Ваня эту голову тогда, восемь лет назад, в августе.

Так же без шляпы, но с растрепанной шапкой волос, крутолобая, со страшными глазами, — и над нею дубовый кол в тугих руках…

Уже сидели на линейке мать его и экономка из усадьбы Луиза Карловна, а Аким Сорока, бывший за кучера, еле сдерживал стоялых лошадей, непривычных к дышлу, — однако отцу хотелось спасти свои этюды, и он пытался втолковать толпе, что он не помещик, а художник, просил, чтобы выкинули ему трубки холстов, но первый же, кто был к нему ближе, завопил:

— А з чиих трудов шляпу себе нажил, га, сукин сын? — и сбил с него шляпу колом.

Этот самый кол и был теперь в руках отца, и на отца наседало тогда человек двенадцать, но боялись подойти близко, и он пятился и ворочал глазами страшными влево-вправо, чтобы не зашли сзади.

Ваня кричал ему тогда из-за скирды соломы, за которой стояла линейка:

— Сюда! Папа!.. Сюда!..

Ему казалось тогда, что наседавшие мужики оттиснут его в сторону, он искал кругом, с чем бы кинуться на них сбоку… Мать и Луиза Карловна стонуще звали его:

— Ваня!.. Ва-аня!..

Лошади грызлись, взвизгивая жутко.

— П-па-нич!.. Сидайте!.. Си-дай-те! — кричал и Сорока Аким, думая, что через момент убьют отца.

И вдруг отец закрутил над головой кол, гикнул и кинулся на толпу сам, и толпа человек в двенадцать побежала перед ним одним…

А через минуту он уже сидел на линейке с ним рядом, и руки всех четверых в линейке крепко впились в поручни, потому что лошади, хоть и тренированные для скачек, сразу взяли бешеный галоп.

Разъяренный еще боем, отец был страшен тогда, пожалуй, но великолепен, и он, Ваня, помнил, как не пугало его тогда, что из разбитой над виском головы отца капля за каплей падала на бороду и скатывалась на чесучовую рубаху кровь… И помнил Ваня, что весь день тогда в городе, куда они прискакали к обеду, он смотрел на отца влюбленно.

Шрам на выпуклой голове виден был и теперь, и он наметил его у себя на холсте углем.

— Чтобы не портить рисунка, я тебе без мимики и без интонации даже, говорил старик усевшись, — расскажу, почему я в параде… Был я вчера предупрежден, что один князь великий — имярек — "следующий из своего дворца с Южного берега"… (Так пристав и сказал: "следующий"… я же его спросил: "А предыдущий?" — но он не понял)… Так вот… "следующий" этот захотел посмотреть мою мастерскую: он, дескать, много наслышан… От кого именно, о чем именно, — неизвестно… По первому слову я отказался. Пристав в ужасе — "Как же можно?.. Что вы?.." И чиновник какой-то: "Еще не было такого прецедента!" А тут я вспомнил, что день рождения моего и даже, что к этому именно дню подгонял я картину мою и ее закончил… то есть сказал себе: "Будет!.. Ставлю точку!.." Думаю: "Эге, — даже и кстати, пожалуй, это!.." — "Хорошо, — говорю, — я оденусь и причешусь". — "Завтра в одиннадцать", — говорят. "Жду", — говорю. "Обрадуете", — говорят. "Очень хотел бы", — говорю. "И губернатор будет сопровождать". — "Чудесно!" говорю. И вот начали с Марьей Гавриловной работать — превращать зал в выставку картин… Так кое-что собрали, этюды старые, то-се… Даже Марью Гавриловну, вечером за швейной машинкой, при лампе с зеленым колпаком. Очень она того портрета своего боится. "Утопшая!" — говорит… Шевелюру свою обкарнал, как видишь, — жду… И вот ровно в одиннадцать приезжают действительно великие от рождения своего — он, она и две девочки (тоже великие)… Встречаю их в своей зале… Губернатор наш новый, генерал, оказался с ними и этот вчерашний… я-то думал он пристав, — полицмейстер целый!.. Выше это или ниже губернатора, — в это я не вникал, но… ты меня знаешь. Можешь представить, как я зубами скрипел!.. Вытерпел все-таки минут двадцать… Подробности пытки опущу… Заметили, что я не так уж радушен, или, может быть, спешили на поезд, — от меня поехали прямо на вокзал, — только не задержали долго, и вот, видишь — час теперь, а я уж у тебя давно… Откуда хлыст этот, тонкий и длинный, великий этот с лошадиными зубами, о моей картине узнал? Не знаю… Но спрашивал: "Говорят, есть у вас?.." — "Нет, — говорю, — ваше высочество, даже и отдаленного нет… стар стал… Через двое очков смотрю, когда работаю…" Даже по этому случаю комплимент от ее высочества удостоился получить: "Помилюте, ста-ар!.. Ви есть такой бохатир!" Простились дружелюбно… Два этюда изволили приобресть… Уехали… А я постоял-постоял, посмотрел им вслед… "Эх, — думаю, — устрою-ка себе праздник!.. Пятьдесят восемь лет протрубил, — "бохатир" остался, картину кончил… Великих проводил… Дай пройдусь, посмотрю на сына… Кстати, он у меня тоже "бохатир"… И хоть крючков у него много в потолке, но… вешаться пока не думает, немку свою пересидел, пишет, и прилично пишет, каналья!.. Не очень тебе помешал мимикой?.. Я ведь только губами шевелил… Теперь молчу.

— Помолчи минутку, — я сейчас кончу… Так вот почему парад такой!.. Все-таки великому ты показал свою мастерскую, а?..

— Картину?.. Нет, не показывал… Тебе покажу, если хочешь.