Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель

— Шутка ли с таким поручением ехать?.. В субботу у губернатора винт… Гм… До субботы еще два дня… Успею? Не экстренно?.. Не в двадцать четыре часа?

— Не знаю…

— Кто же знает? Я, что ли?.. Надо узнать… Конечно, предлог у меня есть… Не моего полка врач, но-о… Но я считаюсь начальником гарнизона… Сын врача моего гарнизона… Ну, пейте же чай свой… В субботу я у него винчу и… ввинчу… насчет Кольки… Он стрелять еще ни в кого не стрелял?.. Бомбами не занимался?

— Не-ет!.. Он же мальчишка!..

Еля сияла. Ей казалось теперь, что уже кончено: не сошлют Колю в Якутку, где на собаках… Ей захотелось как-нибудь поблагодарить полковника… И, глядя поверх его глаз на сияющий шар его головы, она вскочила быстро и сказала, счастливо запинаясь:

— Я вам так… так признательна!.. И все мы!..

— Погодите еще: "призна-тельна"!.. Вы думаете, с этим народом так просто? "Все мы"… Сколько же всех вас?

— У меня два брата еще, — старший и младший… Мама…

— А мама где хлопочет?

— Мама?.. Она не хлопочет…

И тут же поправилась:

— Она больна… И так на нее это действует скверно!

— Еще бы… гм… Я думаю!..

Полковник посмотрел на стенные часы, тоже старинные, в виде длинного ящика, и посмотрела Еля. Было уж семь без трех минут.

— До свиданья! — присела по-гимназически Еля.

Полковник подал ей руку и, задержав несколько ее пальцы в своей мягкой ладони, спросил вдруг оживленно:

— Это какая, какая у вас там, — говорили мне, но без фамилии, меч-та-ет стать ко-кот-кой?

— Это… не я! — вся похолодела Еля.

— Еще бы вы!.. Конечно, не вы!.. С таким носиком… А кто же?

— Не знаю, — прошептала Еля.

— Гм… Ко-кот-кой!.. Хороша!.. Так и бухнула в классе!.. Хо-хо-хо!.. Ко-кот-кой!..

И держал ее руку. Потом вдруг бросил:

— Ну, одевайтесь!.. Остыли.

И сам помог ей надеть кофточку, подал муфту.

— Вырвикишка! (Он выговаривал: "Вырвыкышка".) Проводи барышню!

И пока явился Вырвикишка, успел ей сказать еще:

— Так, значит, в воскресенье… в это же время, не раньше…

— Хорошо… До свиданья! — чуть слышно отозвалась Еля.

Но когда она сошла с крыльца на тротуар, то не шла, а быстро летела, едва касаясь асфальта высокими каблучками ботинок.

Даже и не у девочек (почти девушек) бывает иногда такая необыкновенная легкость, невесомость тела во время какой-нибудь удачи (положительно, сила притяжения земного весьма изменчивая сила!), но девочки в пятнадцать-шестнадцать лет, — иногда их точно отталкивает сама земля… и бывает задумчивость на лицах у тех, кто прожил уже долгую жизнь и глядит им вслед, невесомо идущим, почти летящим…

Оставшись один в своей большой столовой, полковник Ревашов раза четыре прошелся по ней, гулко звеня шпорами, потом вдруг крикнул:

— Вырвикишка!.. Отвори форточку!.. Надушатся, как… как… черт знает что!.. Терпеть не могу!

И все ходил и звякал шпорами, пока возился с тугою набухшей форточкой денщик. Потом, когда он вышел, прошелся около стула, на котором сидела Еля, увидел на полу около него что-то матово-блеснувшее, нагнулся, поднял, — это была тонкая шпилька, выпавшая из ее волос.

Он повертел ее в пальцах, согнул, опять бережно выпрямил, подошел к форточке, чтобы выкинуть ее на улицу, и, повернув опять к столу, раскрыл толстую книжечку — стрелковый устав — и бережно уложил в середину этого устава… Даже страницы зачем-то заметил: 86 — 87.

В воскресенье с утра в волнении большом была Еля и часто смотрела в зеркало.

Так как Вася чертил на завтра карту Северной Америки и сепией разрисовывал Кордильеры, то мелькнула было старая мысль навести себе интересные веснушки, но вовремя вспомнила, что до весны еще далеко. Зато усиленно занималась прической и меняла ее раз шесть; и когда Вася, окончив карту, вздумал было налететь бурей на сестру и ее взъерошить, так закричала на него, так, вскочивши на стул, решительно замахала перед собой тяжелой линейкой, что Вася бросил ее и ушел на улицу играть на тротуаре в "классы". Теперь как раз был сезон "классов", и везде были хитро расчерчены то мелом, то углем тротуары, и мальчишки шумно прыгали на одной ножке и загоняли в "классы" плоские черепки.

За обедом Еля сидела в "греческой" прическе, которая делала ее на целый год старше на вид. Да, в этой прическе, как на старых греческих вазах и камеях, она казалась семнадцатилетней, и за обедом именно семнадцатилетней (на год с лишком старше!) она и воображала себя. Она будто репетировала роль: сегодня вечером ей надо было казаться семнадцатилетней… Почему?.. Если бы ей задали этот вопрос, она бы ответила на него по-детски: "Так!" — и это было бы вполне искренне.

И за обедом она держалась несколько чинно и снисходительно и делала молчаливо-большие глаза, когда Вася клал локти на стол, ел с ножа и кривлялся… И к Маркизу она приглядывалась не как к брату, которого видела каждый день, а как совсем чужая и, главное, семнадцатилетняя. И находила, что он интересен, конечно, но очень манерен. И думала про себя эти слова так: "Ин-те-ре-сен, да, но ма-не-рен ужа-асно!.." и говорила то, что говорила, врастяжку и даже почему-то немного в нос… Ела мало.

— Ты чего же это не ешь? — спросила мать.

— Не хо-чет-ся мне…

— Почему это не хочется, скажи, пожалуйста?..

— Ах, ма-ма!.. Ну вот не хо-чет-ся, и все!..

И поводила при этом шеей и пожимала плечом, как поводят и пожимают девицы только в семнадцать лет.

И ей хотелось, чтобы Володя это заметил, но тот прогулял все время до обеда по трем главным улицам и такой нагулял себе аппетит, что не обращал внимания ни на новую прическу ее, ни на новый тон, и только Вася, передернув носом, прошипел так же врастяжку:

— За-да-ется на ма-ка-роны!

— Ах, каким милым словечкам научился у денщика! — обиделась и заговорила совсем по-вчерашнему (на год моложе) Еля.

И еще перекинулись двумя-тремя ясно говорящими взглядами, и Вася погрозил ей из-за тарелки прочно сложенным кулаком, а она ему ложкой.

Вася покосился на эту ложку и сказал вполголоса:

— А я тебя грызану! — и нарочно щелкнул клыковатыми зубами.

Но он был очень похож на Колю, которого она спасала от Якутки; глядя на Васю теперь, Еля вспоминала того, который томится и ждет, и, улыбнувшись слегка и снисходительно на слово "грызану" и на клыковатые зубы, снова становилась семнадцатилетней.

От обеда и до семи часов очень трудно было убить время. Еще надолго занялась прической, вплетая в волосы лиловую ленту, соображая и представляя, как она будет казаться при электричестве. Но маленький серый котенок, которого звала она Фаустом, играя на ее плече, вытянул лапкой ленту, и она подумала, что это что-то значит, и заменила лиловую темно-алой.

Приехал отец, никогда почти не попадавший к обеду, и ей захотелось показаться отцу. Она вошла в столовую и стала к нему боком (так яснее должна была броситься ему в глаза ее греческая прическа) около окна и этажерки. Перебирала на этажерке, на своей полке, учебники, кстати вспоминая, что надо было готовить на завтра (вспомнила по привычке, совсем почему-то не думая завтра идти в класс).