Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель

Тут только дошло до сознания слово "довольствие", как сказал надзиратель. Слова этого он не понял, — показалось "удовольствие"… И хохот около, как камни сыпались в уши…

— Удовольствие? — бормотал Дивеев в испуге. — Вот это удовольствие?..

Резкий вдруг мальчишеский окрик сзади:

— Много чубурахнул, дядя?..

И другой около голос, как камни в уши:

— Врозволочь пьяный!

И шершавое прошлось, как терка, по его левой щеке, и вылез спереди страшный, немигающий черный выпученный глаз и под ним нос курносый:

— А ну, дыхни!

Дивеев откачнул голову назад, наткнулся на чью-то жесткую руку… Вскочил, и все заходило кругами: ярчайшие полосы света, лица, бушлаты, топчаны… и сверлящая раздалась боль в обоих висках, такая боль, что высоко вздернул он брови и рот открыл широко, как мог, чтобы крикнуть в голос…

Но не крикнул, — так и остался с открытым ртом: вдруг показались страшно почему-то знакомыми маленькие серые глаза в набрякших веках, и он сдавил с усилием челюсти и подался к ним стремительно, бормотнув удивленно:

— Как?.. И вы… вы тоже здесь?..

— А ты ж меня откудова знаешь? — отозвались набрякшие глаза и придвинулись.

— Нет, нет! — откачнулся Дивеев.

Но придвигалось все набрякшее от спанья и безделья толстогубое налитое лицо:

— Стой, черт!.. Это не ты меня засыпал?.. Это с тебя я намедни шубу стащил?.. в Почтовом переулке…

— Волчью шубу?.. — догадался Дивеев.

— Эге, брат!.. А теперь кого-сь сам из шубы вытрусил?.. Сто-ой!..

И кто-то сзади — мальчишески звонко:

— Гладить его!..

И со всех сторон потянулись волосатые крупные руки, очень четкие в ярчайшем свете, с разжатыми пальцами, с грязными ногтями…

— Рас-тер-зают!.. — бормотнул Дивеев… Отбросился назад, наткнулся на стену, ударился об нее головой, крикнул и повалился на пол…

Но тут же на него навалился кто-то удушающей тяжестью и задышал ему в лицо зловонно… А вверху гогот, и навалилось еще тяжелее, и еще… и уже нельзя дышать, нечем. В мозгу Дивеева засветилось одно ясное слово: "Смерть!.." И потом все погасло.

И когда надзиратель — черный и в черной оспе — отпер дверь и вошел, все разбежались. На полу лежал Дивеев щекою в пол, ничком и без чувств. Его подняли, положили на топчан, намочили голову водою. Но он плохо понимал, даже и открывши глаза. Где он, и что с ним, и кто около, этого не мог объяснить ему и черный с синим шнуром на животе. Если он видел, как говорил ему что-то, — шевелились губы, желтели щербатые зубы, упирались в его глаза, — то не слышал; если он слышал (как камни сыпались в уши слова), то не понимал. В лицо черного, очень густо изъеденное оспой, только кое-где пучками воткнулись толстые волосы, и эти волосы больше всего занимали Дивеева. Он даже на локтях поднялся, чтобы рассмотреть их поближе, и вдруг сказал неожиданно твердо:

— Их надо сбрить!

— Че-го? Кого сбрить?

Черный только что грозил кому-то в сторону карцером, и у него было наигранно суровое лицо, когда он обернулся к Дивееву, но тот повторил настойчиво:

— Сбрить, да, сбрить!.. И тогда не будет такой пестроты!

— Я ж тебе говорю: пьян, как зюзя!

Звонкий мальчишеский голос, такой звонкий, что Дивеев страдальчески повел головой, лег и спрятал ее между поднятыми локтями, и все-таки будто полные уши набило камнями… Ноги он тоже поднял в коленях, и колени крупно дрожали. Черный вздумал было взять его за колени обеими руками и прикрикнуть на него:

— Ты-ы… что это, а?

Но колени расскочились и стукнулись.

Он подсунул свое загадочное лицо к самому носу Дивеева и сказал задумчиво:

— Между прочим… винного запаху нет…

А Дивеев на это настойчиво:

— Сбрить, сбрить, сбрить!

И кругом хохотали ошеломляюще, отчего зажал крепко голову в локти Дивеев и не разжимал, сколько ни требовал этого черный…

Потом он отчетливо очень слышал, как щелкнул дверной замок, а спустя немного еще раз щелкнул точно так же.

Потом было не то забытье, не то пробел в сознании, и только от ясно кем-то около сказанного слова "Симулянт!.." опять начал вбирать в себя и вспоминать Дивеев и прежде всего хотел понять, что значило это слово, и казалось, что как будто когда-то знал, но не мог понять. Однако знал почему-то (по знакомому оттенку голоса), что сказал это слово молодой в пенсне, в форменной барашковой шапке. Он стоял около и рядом с ним кто-то еще новый с лысым лбом и красным большим носом.

— Сядьте, Дивеев, — сказал этот новый негромко.

И удивленный Дивеев сел и поглядел на него с любопытством… Оглядел его широкий пиджак, желтую цепочку на жилете, брюки из черного шевиота, даже вычищенный носок левого ботинка.

— Вы чувствуете себя больным? — спросил опять новый.

Очень знакомым показался вопрос, и Дивеев помнил, как на него ответил недавно кому-то, и сказал, дернув головой:

— Я?.. Болен?.. Ничем не болен!.. И никогда не был болен!..

— Положите ногу на ногу… вот так, — показал красноносый, севши с ним рядом.

Потом он погладил и пощупал его колено и вдруг ударил ребром ладони; нога Деева подпрыгнула и соскочила с другой ноги…

Красноносый мигнул хитро молодому и сказал вполголоса:

— Каков рефлекс?!.

И тут же Дивееву:

— А ну-ка разденьтесь…

Из-за него не видно было рук молодого, но Дивееву почему-то захотелось неудержимо теперь их найти глазами и на них посмотреть… И он сильно изогнул голову и поглядел: тонкие пальцы были так же холодно красны.

— Будет холодно, — сказал он вдумчиво.

— Снимите рубашку, вам говорят!

Опять глядя только на приковавшие его пальцы, снял Дивеев рубашку, а лысый около вынул из жилетного кармана зубочистку, написал ею на голой спине его буквы и спросил:

— Какое слово?

Но Дивеева занимали теперь только руки молодого, и он вспомнил, наконец, почему занимали, и сказал ему с большой укоризной:

— Я видел в руках у вас мой кошелек!.. Видел!.. Да, видел!..

На это молодой чмыхнул носом, повел головой, снял пенсне, протер его и сказал:

— Ну что ж, Дмитрий Иваныч… Возьмите его пока в больницу, а там видно будет.

И красноносый спрятал свою зубочистку, сказал Дивееву:

— Оденьтесь! — встал и добавил: — Придется взять… Закатим ему вероналу, посмотрим… Оденьтесь же, вам говорят!..

Дивеев медленно натянул на себя рубашку воротом назад и так сидя смотрел, как они уходили из камеры, — впереди молодой, талия стянута поясом, за ним лысый — без талии.

В тюремной больнице в сумеречный час полагалось быть полнейшему покою, так как старый тюремный фельдшер Дмитрий Иваныч уходил в это время на практику. Но покоя в этот день не было там: Дивеев как раз в этот час начинал приходить к разным тревожным подозрениям и делился ими с длиннобородым лет за пятьдесят больным на соседней койке.