Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель

При этом он оглянулся направо и налево на стулья, желая дать этим понять Жмакову, что уж пора предложить ему сесть, что уж достаточно он стоит перед ротмистром, однако Жмаков, отлично его поняв, поглядел на него так строго, что он непроизвольно вытянулся и опустил руку, которой нервно теребил одну и ту же пуговицу своего пиджака (пальто и кепку оставил он внизу).

— Командировать?.. Для этого надо было сначала зарекомендовать себя дельным сотрудником, а не так, — сказал Жмаков.

— Как же так "зарекомендовать"? — вдруг перешел на полголоса Иртышов. — А разве я не старался… Даже с опасностью для собственной жизни? Ведь если они обнаружат меня, то мне — готовая от них пуля в спину!

— Ну, так уж и пуля! За что именно? — издевательски усмехнулся ротмистр.

— Как же так за что? Прежде всего за Петровых, конечно, с завода Анатра.

— Ну, Петровы и раньше вас были у нас на заметке.

— Однако же арестованы не были!

— Выжидали, чтобы не одних Петровых, только и всего. Всякому овощу свое время.

— Всякому овощу, конечно, однако же я форсировал это дело… Также и на фабрике Эйнем я работал.

— Вы еще гимназиста Худолея вспомните!

— Конечно, и его я мог бы вспомнить… У него еще приятель остался Лучков, о нем я вам докладывал… А в общем, разумеется, либералов сколько угодно, — хоть пруд пруди… Весь педагогический персонал торговой школы, например, как на подбор либералы, только что поводов для ареста нет… Одним словом, я насчет командировки куда-нибудь в другой город и хотя бы рублишек сто деньгами.

Последнее Иртышов сказал с возможной для себя небрежностью, но Жмаков повторил удивленно: "Сто?" — и поглядел на него, высоко подняв довольно густые прямые брови.

— Разве сто — это так много? — счел нужным в свою очередь удивиться Иртышов.

— Таких кредитов у нас в данное время не имеется, — сухо проговорил Жмаков. — Что же касается командировки, то…

Тут он продолжительно затянулся папиросой так, что Иртышову почти непереносимо захотелось протянуть руку к его портсигару, и, чтобы удержаться, он спрятал руку назад. Однако важно было, что именно скажет ротмистр, а он медлил, чем заставил Иртышова затаиться в ожидании.

Вот ротмистр начал барабанить пальцами по столу, смотря при этом куда-то поверх красивого абажура настольной лампочки, наконец закончил:

— Особой надобности в этом в данное время тоже нет.

— В таком случае вы желаете, значит, чтобы меня здесь прикончили? фистулою выкрикнул Иртышов.

Жмаков поморщился и покосился на дверь.

— Вы преувеличиваете, — сказал он. — Приканчивать никому нет никакого расчета.

— Я вас просил командировать меня! — настойчиво повторил Иртышов.

— А я вам уже сказал, что некуда: все подобные места заняты, притом более для нас подходящими людьми.

Это сказано было сухо и как бы окончательно; Иртышов несколько мгновений молчал, пока не собрался с духом заговорить просто о деньгах.

— В таком случае дайте хотя бы… рублей семьдесят.

— Семьдесят? — удивился ротмистр точь-в-точь так же, как и при слове "сто".

— А что же тут такого! Ведь жить же мне надо чем-нибудь? — зло проговорил Иртышов и так зло поглядел при этом на ротмистра, что тот снова забарабанил пальцами и сказал, подвигая к себе свой блокнот:

— Сорок рублей выпишу, — больше будет нельзя.

— Только сорок?

— Только сорок, — повторил Жмаков и, ничего не сказав больше, протянул ему бумажку, на которой написал несколько слов.

К кому обратиться с этой бумажкой, Иртышов знал: не раз случалось ему получать здесь деньги.

Уходя от Жмакова, Иртышов не сказал ему "до свиданья, господин ротмистр", — вообще вышел безмолвно, а Жмаков даже не проводил его взглядом.

Получив по его записке сорок рублей, Иртышов уходил из таинственного особняка гораздо более спокойным, чем был, когда входил, но прежде, чем оставить железную калитку и отдаться мраку и неизвестности улицы, мелкому назойливому дождю и разным неприятным возможностям, вроде встречи с родным сыном, Иртышов с минуту вглядывался направо и налево.

Он решился, наконец, пойти направо, но только затем, чтобы, сделав шагов тридцать, стремительно перейти на другую сторону, потом свернуть в переулок, потом выйти на улицу, параллельную той, на которой он был в особняке, и повернуть в сторону, противоположную той, в которую направился было.

Так как в поздние часы в этой части города улицы были вообще пустынны, то он как будто от самого себя прятал свои следы. Но пустынность и темнота и дождь нагнали на него робость: вдруг выскочат из темноты двое-трое, оглушат колом по голове и ограбят!.. Оробев, он решительно повернул к центру города, перебирая в то же время в памяти знакомые квартиры, в которых мог бы переночевать.

Беспокоить снова учителя торговой школы было уж совсем неудобно, но так же неудобно было бы, за поздним временем, стучаться в семейные квартиры.

Оставалось одно, — ехать на трамвае на вокзал, так как трамвай еще ходил, а поезд из Севастополя, направлявшийся на север, приходил в час ночи. Однако, когда он совсем было подошел к вагону трамвая, он заметил стоявшего у освещенного окна вагона своего Сеньку и поспешил не только затеряться тут же на тротуаре, но и заскочить куда-то в проходной двор.

Когда трамвайный вагон тронулся дальше, он вышел снова на улицу и совсем было решил зайти в подвальчик, где подавали вино и закуски и где можно было посидеть до часу ночи, но какая-то уличная девица, толкнув его локтем и блеснув на свету фонаря беспардонными глазами, осведомилась хрипуче:

— Мужчина, ночевать ко мне не желаешь?

Иртышов пригляделся к ней и ответил ей неопределенно:

— Это смотря по обстоятельствам.

И пошел медленно дальше по улице, — девица шла рядом.

— Ну, ври, продолжай, — поощрительно сказал Иртышов.

— Вот еще — "ври"! Сроду не врала, — прохрипела девица.

Потом очень что-то скоро остановилась около того самого проходного двора, в котором только что скрывался от сына Иртышов, и сказала:

— Здесь. Идешь иль нет?.. Поменьше только думай, — время не отымай.

Иртышов пошел за ней.

Когда полковник Черепанов, послав солдатика из обоза за доктором Худолеем, оторвал его от сына, — Володи, — то Володя даже не был в состоянии понять, как он смел это сделать, когда в их семье случилось такое несчастье — гибель Ели, сестры его младшей — Ели, гимназистки-шестиклассницы Ели, ставшей метреской полковника Ревашова!

Он несколько минут стоял ошеломленно на тротуаре и смотрел на подводы обоза, двигавшиеся к казармам и дребезжащие крепкими зелеными колесами по булыжнику мостовой… Какой-то обоз, какая-то ночная тревога, какая-то вообще чепуха в то время, как вот теперь их семья, семья доктора Худолея, неминуемо станет посмешищем в глазах всего города!.. Теперь даже стыдно будет сказать кому-нибудь новому, кто тебя еще не знает, что ты Худолей… А как теперь держать себя в своем восьмом классе, да и вообще в гимназии? Ведь об этом завтра же будут знать даже приготовишки! Как глядеть в глаза этим маленьким нахалам, которые непременно будут хихикать при виде его и толкать друг друга, — дескать, смотри, вот он — брат той самой гимназистки Худолей!