Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель

Почувствовав после замечания Максименко, что как-то сразу ослабели ноги, Худолей сел на стул и сказал устало:

— Ну что же, поговорим… Присядьте, пожалуйста!

Когда пристав и городской врач усаживались, он обратился к своим больным:

— У нас, господа, тут разговор будет, так что вы пока перейдите в свои комнаты.

— Напротив, они-то нам теперь и нужны будут, — очень живо вмешался Максименко.

— Зачем же именно сейчас? — удивился Худолей. — Сейчас, я думаю, будут поставлены вами общие вопросы, на которые мне отвечать, а не им… Потом уже вы, разумеется, можете говорить и с ними.

— Отчасти мы уж говорили с ними до вашего прихода, — сказал Максименко, и пристав поддержал его:

— Кое-что мы от них узнали уж… Кроме того, ведь они не то чтобы какие буйные, а вполне рассудительные. Вот и батюшка тут между ними тоже.

Он улыбался, говоря это, причем нельзя было понять, чему собственно улыбался, и эта улыбка пристава задела Ивана Васильича еще сильнее, чем вмешательство Максименко, и он сказал твердо:

— Пока эта лечебница моя существует еще, то позвольте уж распоряжаться в ней мне!

Однако Максименко отозвался на это:

— Вот именно ваши распоряжения здесь и взяты под сомнение кое-где повыше, почему мы сюда к вам и направлены.

Худолей поглядел вопросительно на о. Леонида, на Дивеева, на Синеокова, на студента Хаджи, надеясь, что вот теперь они выступят на защиту, но они почему-то вполне растерянно молчали.

Тогда он сказал, упав духом (да и было отчего за все это утро):

— Хорошо, пусть останутся, все равно.

И тем же тоном, каким он предложил сесть приставу и городскому врачу, теперь Максименко обратился к пациентам Худолея:

— Присядьте, господа, — у нас нет секретов.

Все сели. Только одна Прасковья Павловна не разрешила себе такой вольности, но и не ушла отсюда, так как видела, что вопрос касается и ее, не только больных и самого Худолея.

С полминуты прошло в покашливанье и в сосредоточенности мыслей в голове Максименко, наконец он начал, не глядя на Худолея:

— Дело в том, что всякая лечебница вообще должна преследовать вполне определенную цель, для чего необходимо что именно? — Прежде всего, однообразие болезней, — это с одной стороны, а с другой, — разрешенные врачебной управой методы лечения этих болезней… Существует, например, так называемая народная медицина, однако она, с точки зрения современной научной медицины, считается ни больше ни меньше, как знахарством, то есть шарлатанством. Практика врачебная знахарям не разрешается. Вы (обратился он непосредственно к Худолею) имеете диплом врача и долголетнюю практику, но, по наведенным нами справкам, вы терапевт, а между тем у вас здесь, как нам уже удалось выяснить, собраны нервнобольные, притом, как бы сказать, в запущенном состоянии болезни… Для подобных больных существует определенный тип лечебниц, с одобренными медициной методами лечения, но здесь, у вас, мы, к сожалению, не обнаружили ничего, напоминающего подобые лечебницы, кроме вот разве этого белого халата (тут Максименко сделал жест в сторону Прасковьи Павловны, чем заставил ее покраснеть густо), чего, разумеется, весьма и весьма недостаточно… У вас тут не применяются ни души, ни холодные обтирания, ни другие подобные средства: список лекарств, вами тут применяемых, больше чем беден, — вы, по-видимому, их совсем даже избегаете применять… Чем же вы воздействуете на своих пациентов? Может быть, внушением? Но тогда у вас должно быть, во-первых, соответствующее свидетельство от врачебной управы на право лечения гипнозом, а, по наведенным нами справкам, такое свидетельство вам не выдавалось.

Тут Максименко прервал свою речь, ожидая, не станет ли отрицать этого Худолей, но он молчал, устало наклонив голову, поэтому Максименко продолжал уже с большим подъемом:

— На основании этого мы приходим к какому же общему заключению? Что лечебница ваша не имеет определенной, как бы сказать, конфигурации, — это раз; что она является, пожалуй, даже покушением с негодными средствами, это два; наконец, что она если, может быть, и не приносит явного вреда вашим пациентам, то во всяком случае вполне бесполезна.

— И поэтому? — спросил Иван Васильич, подняв голову и глядя на своего обвинителя в упор.

— Поэтому мы пришли к заключению вполне определенному, конечно, ответил Максименко, — причем это заключение в нас утвердилось после того, как мы тут побеседовали перед вашим приходом с вашими пациентами.

Худолей посмотрел внимательно на Дивеева, на о. Леонида, на Синеокова и заговорил:

— О том, что лечебница моя, — я, впрочем, называю ее пансионом, а не лечебницей, — вполне бесполезна, как вы выразились, я бы во всяком случае не сказал так решительно, — ведь он, этот пансион, только что начал существовать, судить о нем, полезен он или нет, во всяком случае преждевременно… Преждевременно. Да! Запущенные нервные болезни, как вы их сами назвали, нельзя вылечить в две недели… Цель, какую я преследовал прежде всего, изоляция больных от их семейных, изъятие их из той обстановки, в которой болезнь их развивалась, прогрессировала беспрепятственно… Внушение? Да, оно применялось только в виде советов. Я не гипнотизер и пассами никакими не занимаюсь. У меня была идея, — скажу проще — мысль о том, что даже простой отдых, даже глубокий, долгий сон способен значительно восстановить духовные силы, — из этой мысли я исходил… Повторяю, я не буду утверждать, что добился уже блестящих результатов, но для этого очень мало времени было в моем распоряжении…

Так как в это время Худолей смотрел исключительно только на одного о. Леонида, то больной страхом перед тяжелым грядущим священник, решительно загоревшийся как-то весь изнутри, даже поднявшись со стула и приложив руку к сердцу, сказал, обращаясь к Максименко:

— Заявляю от лица всех, здесь отдыхающих, что мы от души благодарны почтенному Ивану Васильичу! Мы здесь у него нашли и приют, и ласку, и ободряющие нас слова, — вот что нашли, а не лекарства, какими нас пичкали и дома, не холодные души, — что души, когда в лекарях нет души! Прекрасная душа Ивана Васильича — вот что являлось нашим главным лекарством!

— Доктор хорош бывает только тогда, когда больной ему верит, — а в Ивана Васильича мы верили, — вставил с места Синеоков.

— И продолжаем верить, — дополнил Дейнека.

А Дивеев сказал с большой искренностью в голосе:

— Если даже принять нас всех за сумасшедших, а заведение это за маленький сумасшедший дом, то, мне кажется, что… гораздо лучше находиться здесь, чем в настоящем сумасшедшем доме. Или, например, в тюрьме… Верно, верно… Я только что выпущен из тюрьмы, — знаю!

Можно было улыбнуться такой горячности одного из больных, но пристав Литваков не улыбнулся, а, напротив, нашел в последних словах Дивеева повод к тому, чтобы влить в разговор, ставший для него нежелательным, несколько охлаждающих слов.