Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель

— Ну, Федор Петрович, что же ты? Лежишь еще? А я вот заковылял.

Отметила она и то, что он, усевшись около тахты на стуле, сразу же загрязнил своими толстыми сапогами пол: ведь мог бы вытереть ноги, когда вошел, — в прихожей имелась для этой цели дерюжка.

— Лежу, как видишь, — ответил Федор, — и ноги как не мои.

— Ты бы их спиртом почаще растирал, — посоветовал Афанасий, — а что в бутылке оставалось бы, это бы выпивал по-трошки.

— Это помогло бы, вы думаете? — спросила Наталья Львовна.

— А как же! Первое средство, — убежденно сказал Афанасий. — Ведь спирт, он же кровь туда-сюда разгоняет, все равно как полицейский на улице, чтобы столпления не делала… Говорят люди, что карасин будто помочь дает, только я, как сам не пробовал, за карасин говорить не хочу, а спирт — это уж всем известно… А чем же ты ноги пользуешь?

— К нему доктор тут один приходит — лечит, — объяснила Наталья Львовна, но Афанасий этого не одобрил:

— Уж доктора налечат! Пети-мети знай давай.

— Как если ты встал, то уж и я надеюсь, что встану, — сказал Федор. А теперь-то что же нам с тобой, Афанасий, — чаю, что ли, выпить? А?

— Чаю? — весьма удивился Афанасий и добавил: — Что же мы с тобой, Федор Петров, из такой погибели выкрутились нешто затем, чтобы чай распивать?

— Ты, значит, полагаешь, что водчонки бы лучше? — спросил Федор, и Афанасий, поведя глазом на Наталью Львовну, тут же согласился с ним:

— Полагаю, что хорошо бы.

— Коньяку, может быть? — предложила Наталья Львовна.

Афанасий вопросительно поглядел на Федора и вопросительно же сказал:

— После, конечно, можно бы попробовать, а?

Когда Наталья Львовна вышла за водкой и коньяком, Афанасий, оглянувшись на дверь и придвинув стул к тахте поближе, заговорил вполголоса:

— Федор Петрович, ты же уговор-то наш помнишь?

— Какой уговор?

— А насчет ста рублей-то… Ведь я же теперь, может, сколько время через твою прихоть калечным буду, а ты же обещание давал мне, — это чтоб я греб веслом дюжее.

— Сто рублей будто я тебе обещал?

— Неужто забыл? — И сразу посуровело лицо Афанасия. — Ты даже, скажу тебе, тыщу обещал, ну, это уж потом было, — это ты вполне мог забыть, потому — не в себе был, а что касается ста рублей…

— Помню, — перебил его Федор.

— Помнишь? — обрадовался Афанасий. — Ну вот, стало быть…

Федор слабо улыбнулся в первый раз с его прихода, но так как услышал приближающиеся шаги Натальи Львовны, то сказал только:

— Это считай у себя в кармане. Дай вот только на ноги встану, и на свадьбе моей гулять будешь, только почище одёжу себе найди.

Наталья Львовна поставила столик около тахты, а когда на столике появились перед Афанасием две бутылки — одна с водкой, другая с коньяком, — то такой светлый и радостный показался ей этот только что глядевший исподлобья матрос, что долго потом не могла она припомнить ни одного более для нее приятного гостя.

Ваня Сыромолотов оказался в немалом затруднении после закрытия худолеевского пансиона: с одной стороны, ему хотелось уехать из своего дома, с другой, — не на кого было его оставить.

Самое простое было бы, конечно, напустить в него квартирантов, однако ведь не думал же он никогда не возвращаться сюда: иметь свой дом про запас, на всякий случай он считал небесполезным. Наконец, подходящие квартиранты могли ведь и не попасться за короткое время, — город совсем не был перенаселен, а жить здесь только затем, чтобы заниматься отбором квартирантов, значило для него совершенно напрасно терять время.

Ваня решил дом запереть, а для досмотра за ним нанять дворника.

Но в городе был человек, которого тоже не мог он оставить так себе, просто и спокойно, как всякого другого: человек этот был выдающийся художник Алексей Фомич Сыромолотов, — не отец, то есть, не столько отец, сколько человек одной с ним профессии, но стоящий где-то на очень большой высоте над ним.

Ваня, не только повинуясь первому впечатлению от полотен своего отца, повернул свои полотна к стене: он был поражен мощью кисти отца глубоко и прочно, и за себя ему, как художнику тоже, "любимому детищу Академии", не зря же ведь получившему заграничную поездку, в первый раз, может быть, в течение нескольких последних лет стало как-то очень неловко.

Он помнил, конечно, — и как же можно было это забыть, — что отец кричал ему: "Вон! И навсегда!" после случая с Иртышовым, но это кричал отец, а его поразил художник.

Два понятия эти в нем жили самостоятельной жизнью и раньше, пожалуй даже всю его жизнь, но в последние дни они совершенно как-то разъединились, и он готов был говорить отцу, как вполне постороннему, то, что он пережил и перечувствовал под влиянием его техники, замыслов его картин, и в разговоре с ним готов был называть его, как любой бывший студент Академии художеств, по имени-отчеству — Алексей Фомич…

Раза три было это, что он как бы по какому-то совсем постороннему делу медленно проходил по улице, где жил, на Большом Плане, его отец, то есть Алексей Фомич Сыромолотов, и даже заглядывал в окна, еще медленнее ставя ноги, но зайти все-таки не решился. И только когда окончательно назначил себе день отъезда, в этот день, в сумерки, нерабочее время для художников, — звякнул щеколдой калитки Алексея Фомича.

Кутаясь в теплый платок, отворила ему Марья Гавриловна, но, хотя и улыбалась приветливо, не сказала: "Пожалуйте, Иван Алексеич!" серебристо-певуче, как говорила как-то прежде.

Она была в нерешительности: ведь слышала это "Вон! И навсегда!", и Ваня, осторожно отстранив ее, без приглашения вошел в дом.

Он снял пальто и шляпу в передней, действуя именно так, как если бы зашел не к отцу, а к художнику большой авторитетности, с которым очень хотелось ему перед своим отъездом поговорить о кровном для себя деле, — о живописи.

Он вполне был убежден, что Алексей Фомич, как обычно в сумерки выходивший из мастерской и стоявший у окна, наблюдая улицу, его видел и знает, что он неторопливо, как было ему свойственно, разделся в прихожей.

Все-таки, слегка кашлянув басовито на случай, если бы это было не так, Ваня постучал в дверь столовой и оттуда услышал знакомое отцовское:

— Войди!

Алексей Фомич действительно стоял у окна.

— Что ты? — спросил он, когда вошел Ваня.

Головы к нему он не повернул, — смотрел на улицу.

— Уезжаю сегодня с ночным, — прогудел Ваня.

— А-а… Так.

Чтобы о чем-нибудь начать разговор, Ваня сказал:

— Прикрыли пансион этого… доктора Худолея, — так что оставляю дом свой пустой.

— Что же ты, в сторожа к себе пришел меня приглашать?

— Нет, нанял уж старичка одного, — невозмутимо ответил Ваня. — Он же и дворник будет… А что из этого выйдет, когда-нибудь увижу, когда приеду.