Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

- Бояре! - сказал царь. - Бог наш, вседержитель, вразумил нас поднять победоносную хоругвь и крест честной, в веках непобедимый, на великую брань с лютыми ворогами нашими, немцами, разоряющими православные храмы оскверняющими лютерским лаяньем наши святыни, нападающими на наших людей на рубеже и многая скверны сотворившими во зло и хулу нам, еретически прикрываясь крестом.

- Бояре! Настало время поднять наш меч веры и правды. Чего ждать от того царства, коим правят вероломные обманщики и разбойники, лютерские и латинские попы и монахи? Честные люди не имут силы в той стране, чтобы побороть коварство рыцарей. Лифляндские воеводы строят себе замки, чтоб в них запираться. От кого? От своего же народа. Всемогущий бог повелел с врагом биться в открытом бою, не щадя себя, коль родина пребывает в опасности. Укрываться в замках и ждать, коли на тебя нападут, - нехитрое дело! Вчуже им земля, вчуже им и чухна, над коей они власть имут. Нет совести - нет и порядка и силы! Бог наказал их! Нет у них доброго, любящего свой народ правителя, ибо нет у них и своего народа. Все чужое, краденое. Какой рой пчел без матки не может быть, а рассыплется, так и народ без правителя. Рыцарство не страшно нам! Государства, грабежом живущие, тлению подлежат, не должны жить! Именем господа бога, вседержителя мира, я поднимаю московское знамя брани. Завтра наши люди из конца в конец земли русской услышат царское слово, зовущее на битву. Князья-воеводы! Двинем наше непобедимое войско в посрамление вражеской гордыни! Да благословит нас господь бог на то великое дело!

Тишину нарушили только тяжелые вздохи бояр.

Митрополит сидел, низко опустив голову, пока царь не сказал:

- Слушайте! Праведный владыка церкви господней совершит в соборе великое моление.

- Да будет так! Аминь! - воскликнул митрополит, быстро вставая с своего места.

Поднялись, как один, с своих мест и бояре.

Царь кликнул воевод, поставленных вождями ополчения.

На середину палаты браво шагнули: Шиг-Алей, Данила Романович, Михаил Глинский, Курбский, Данила Адашев, Серебряный, Иван Шуйский, Алексей Басманов, Бутурлин, Куракин, Заболоцкий и другие.

Они приблизились к царскому трону.

Митрополит поднял руки вверх:

- Восклицайте господу всея земли! Торжествуйте! Веселитесь и пойте! При звуке труб и рога торжествуйте перед царем-господом! Да шумит море и все, что наполняет его! Да плещут реки, да ликуют горы перед лицом господа, ибо он идет судить землю! Он будет судить вселенную праведно и народы - мудро! Меч правды и силы да будет благословен!

Митрополит умолк, поклонившись царю, затем Юрию Васильевичу, князю Владимиру Андреевичу и боярам.

Царь и бояре ответили ему низким, смиренным поклоном.

- Помните, крепостей пока не осаждать, промышлять врага в поле. Делайте не то, чего хотят ливонские князи. Не щадите врага! Пускай устрашатся, восплачутся и потеряют надежды. Ратуйте во славу России, детей и внуков наших!

Воеводы слушали царя, склонив головы.

После того в палату вошли рынды в белоснежных обшитых серебром кафтанах, как на подбор - красавцы-юноши. В руках у каждого было знамя.

Началась церемония вручения, знамен полковым воеводам. Каждый воевода, принимая знамя, целовал руку царю и угол полотнища у знамени, а затем вместе со знаменем подходил к митрополиту под благословение.

Над Москвою расплывался грозным гудом мощный благовест соборных кремлевских колоколов.

XII

Герасим, посаженный на землю у ливонского рубежа, быстро обжился там, стал своим человеком.

Вдоль ливонской границы немало разверстано было засечной стражи, переброшенной с южных окраин государства. Зорко охранялись рубежи Московского государства не только от татар по берегам Оки, но и от Литвы, Ливонии и Швеции. Больше всего было рассеяно здесь боярских детей и дворян, вновь испомещенных и щедро одаренных царем, чтобы верно служили.

Именитый воевода, князь Василий Путятин, был назначен головою пограничников.

"Украинной" знати многое было не по нутру. Ведь здесь приобретался почет только "за усторожливую службу": превыше всего ставилась сторожевая "справность", а родовое превосходство не пользовалось здесь установившимся почетом.

Земли, полученные дворянами за военную доблесть, тут почитались достойнее родовых земель.

И многие природные вельможи вздыхали, что по милости батюшки-царя на высшие должности поднимались люди военными и сторожевыми заслугами, а не родом.

Герасиму нарезали участок земли в двадцать пять четей.

На рубеже не опасались того, чтобы "не смешать знатных с поповыми и мужичьими детьми, и холопами боярскими, и слугами монастырскими", однако, кто познатнее, все-таки норовил держаться в стороне от незнатных, неродовитых станичников, которых звали "севрюками".

Староста того участка засеки, куда был посажен Герасим, сын боярский Еремей Еремеев, оказался тоже человеком простым, из захудалых дворян. Со всеми умел ладить и ко всем у него находилось доброе слово. Раньше он тоже служил кем-то при царском дворе.

Посланный Иваном Васильевичем для смотра "украинной" службы князь Енгалычев у многих за "худую службу" на засеках земельные оклады "убавливал", а в Еремеевской станице многим "прибавливал".

Один дворянин пожаловался Енгалычеву, что-де его брат службою равен, а получает больше, что он беден оттого. Енгалычев произвел следствие. Выяснилось: брат этого дворянина охраняет рубежи ревностнее, чем жалобщик.

Енгалычев заявил при всем станичном сходе:

- Великий государь Иван Васильевич не за бедность верстает дворян землею, а за доблесть в государевой службе. Бедняки пускай просят милостыню, а служилые люди добывают себе благоусердием. А коли ты еще пожалуешься, то мы вовсе спишем твою землю на государя.

Луна серебрила большое поле и рощу на холме. Герасим точил копье. Привязанные к частоколу кони дремали, низко опустив головы. Мягкая, темная, полуснежная ночь клонила и самого Герасима ко сну. В теплом стеганом тегиляе да в кольчуге поверх него - словно на пуховой постели.

Догорали последние сучья в костре. Граненый наконечник копья при вращении вспыхивал ярче огня - острее не наточишь! Пламя костра золотило сложенную из новеньких бревен сторожевую вышку. Наверху стояла Параша, дочь псковского стрельца. Высокая девушка в теплой, опушенной мехом шубке. Каждый раз, когда Герасим в карауле, она тайком от родителей привозит ему верхом на коне из пограничного стана вареное мясо, хлеб. Он мог бы и сам все это захватывать с собой, когда едет на сторожу, да... лучше пускай она привозит. Недалеко! Да на коне! Да притом же из ее рук вкуснее как-то.

Параша смотрела вдаль, где освещенная луной снежная равнина словно колышется, и словно не снег там, а волнистая поверхность большого-большого озера.