Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

Разве могли Грязные вернуться домой, не поймав такого человека и не разведав, кто он, чей, откуда, не вор ли, не разбойник ли, не умышляет ли что на государя-батюшку?

Поскакали врассыпную, чтобы оцепить этот дом. Одному из конников удалось захватить неизвестного. Оказался невысокого роста тучный монах.

- Пошто хоронишься? - спросил Григорий Грязной.

- Воров боюсь!.. - тихо и жалобно ответил монах.

- Не посчитал ли ты и нас за воров?

- Христос с тобой, батюшка!.. Государевы слуги вы. Разом видать...

- А ну-ка, праведник, айда с нами в Расспросную избу.

- Чего ради, голубчик?.. Мне недосуг. В обитель тороплюсь.

- Грешно, отче, государеву указу перечить! Пойдем с нами!

- Заблудился я... Давно бы мне надобно в келью.

- Не тоскуй, святая душа. Иди-ка с нами! Келья найдется.

Монах заревел.

- Москва слезам не верит. Гей, старче! Не балуй! Честной душе везде хорошо.

Григорий Грязной нетяжко хлестнул монаха плетью. Монах встрепенулся. Покорно зашагал по скрипучей снежной дороге между конями всадников.

- Мы видали и не таких щучек, но с носочками поострей, да и то нам покорялись. И ты, святитель, покажи смирение, коли так надобно... А на нас не гневайся: чей хлеб едим, тому и песенку поем...

Монах шел молча, потом около оврага вдруг ни с того, ни с сего упал и покатился по его склону.

- Эй, кубарик! Да ты проворный. Ребята, вяжи его! Попу все одно не обмануть Васьки!

- Отпустите, братчики! Недосуг мне! - взмолился, распластавшись на снегу, инок.

- Ты у нас Мирошкой не прикидывайся! Нас не проведешь. Тут, брат, хоть и много дыр, а вылезти все одно негде. Коли к нам попал, никакая обедня тебе не поможет... Божий закон проповедуй, а царской воле не перечь!

Стрельцы крепко связали монаха, взвалили его на коня и повезли в Кремль. Всю дорогу он умолял отпустить его, не позорить.

В Расспросной избе его развязали, осмотрели с фонарем со всех сторон, спросили, кто он.

- Слуга господа бога и царя Ивана Васильевича, - простонал инок, разминаясь после неудобного лежания на конской спине.

Приглядевшись к лицу монаха, Василий Грязной воскликнул:

- Ба! Лицо-то знакомое!.. Ба! Да никак Никита Борисыч? Боярин Колычев? Не так ли? Давно ль монахом ты, боярин, стал?!

Колычев всхлипнул, отвернувшись.

Григорий Грязной рассмеялся, потирая руки.

- Бог не забыл нас! Рыбка знатная! Игумен Гурий оказался недурен! Заприте его, братцы, под семью замками, приставьте караул крепкий, а завтра мы доложим о нем его светлости батюшке-государю Ивану Васильевичу. Чую недоброе дело! Не всуе дядя залез в рясу!

Колычева втолкнули в каземат.

Утром в пыточном подвале сам царь Иван Васильевич допрашивал Никиту Борисыча, который с убитым видом лепетал трясущимися губами:

- Прости, великий государь! Бес попутал. Не своей волей... Нечистая сила одолела!..

Царь приказал палачу готовить пытку.

Боярин пал в ноги Ивану.

- Не пытай, отец наш, Иван Васильевич! Все тебе поведаю, все поведаю честью, без понуждения, как на духу.

Палач, как всегда, деловито разводил огонь в тагане, раскладывая орудия пытки, звеня железом, не глядя ни на кого.

- Все я знаю и сам! - сказал царь. - У тебя, боярин, такой же, как и у всех Колычевых, - лисий хвост да волчий зуб. Худую увертку придумал ты, чернецкую рясу напялив. Теперь ты поведай мне: почто нарядился ты монахом и где ты был в ту ночь.

Глаза Никиты Борисыча наполнились слезами.

- Никакого умышления противу твоего цесарского величия не было на уме у меня, у холопа твоего верного. И не для того яз пришел в Москву и людей привел, чтоб недоброе супротив тебя учинять, а чтоб служить тебе правдою.

Иван Васильевич насмешливо улыбнулся, услыхав слова "цесарского величия".

- Явился в Москву не для того, а сотворил "того". Кайся, не лукавь, молви правду! Где ты обретался в ту ночную пору?

- И не сам яз туда забрел, великий государь наш... Люди соблазнили: сам яз мало знаю, живу вдалеке.

- Говори, где ты был и что делал?

Лицо Ивана Васильевича стало грозным.

Глаза насквозь пронизывали смятенную колычевскую душу.

- У Сатина находился в дому и грешные речи там слушал... Тьфу! Колычев стал брезгливо отплевываться. - Сам ни словечка яз не сказывал, токмо слушал... Клянусь всем своим родом, своей жизнью, и боярской честью!

Глядя искоса на разведенный в углу огонь, на все эти щипцы и железные прутья, на безбровое, безволосое лицо ката, боярин Никита Борисыч рассказал, что видел и слышал в доме Сатина. Об одном, однако, он умолчал, что бояре обсудили не мешать войне с Ливонией, а наоборот, со всем усердием громить Ливонию, добиваясь тем самым: с одной стороны, доверия и расположения царя, с другой - наибольшей погруженности царя Ивана Васильевича в ливонские дела, чтоб от того выгода Крыму и Польше была явная.

Больше всего он порочил князей Одоевских, особенно Никиту Одоевского, которого втайне издавна недолюбливал, еще со времен казанского похода, за его расположение к царю. Вообще Никита Борисыч порочил всех тех бояр, которых ему было не жалко и с которыми когда-либо он имел местнические счеты.

Выслушав его, царь спросил:

- Обо всем ли ты мне поведал, что было? Не утаил ли что с умыслом? Не говорил ли там чего о князе Владимире и о заволжских старцах?

- Пускай убьет меня ворог на войне иль дикие звери растерзают в пути, ежели хоть крупинку утаил, яз, не поведав тебе, великий государь!

- Был ли Курбский на том сборище?

- Нет, батюшка-государь, чего не было, того не было.

- А знал ли Алексей Адашев о том сборище?

- Так яз понял из речей Сатина и Турова, будто ему неведомо то было, ибо просили у Сатина бояре, чтоб никто Алексею о том не говорил ни слова... держали от него втайне.

Выражение лица у Ивана Васильевича смягчилось. Царь и сам не допускал, чтоб Адашев строил козни против него; считал его, несмотря на разногласия о войне, честным.

- Об отъезде в Литву, либо в Польшу, либо в Свейское государство сговора не было?..

- Нет, батюшка, наш пресветлый Иван Васильевич, не было, да и быть не могло...

- Не могло? - переспросил царь, пристально глядя в лицо Колычеву.

- Клянусь памятью своего батюшки и своей матушки, что и в помине того не явилось. Да и сам яз пошел на то сборище не ради чего-либо худого, а так, любопытства поганого ради! Обитаю яз в лесу и ничего не знаю о московских делах, думал: тут кое-что и узнаешь... Вот и пошел... Прости меня, батюшка Иван Васильевич, попутал меня окаянный, а так я, кроме любви к тебе и холопьей преданности, ничего в сердце своем не имею.

Царь тяжко вздохнул:

- Эх, вы, слуги сатаны! Одному богу молитесь, другому кланяетесь... Не верю я, Никита, и твоим слезам! Одна скатилась, другая воротилась. Кто всем угодлив, тот никому и не пригодлив... Мои бояре - сухие сучья, молодых, свежих листьев на них никогда не будет. Вот и ты такой, как я вижу тебя. Можешь ли ты мне сказать о своем брате, будто он никогда не осуждает меня, будто Иван Борисыч - мой честный, преданный единомысленник?