Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 2, Море)

Малюта прошипел:

- Через царскую грамоту ты убил человека в лесу тоже по незнанию. Не так ли?

- Того человека, Ваську Кречета, убил я по приказанию Никиты Федоровича Годунова. Разбойник он был и царское имя порочил!

Малюта встал, отошел в угол и, пригнувшись, как будто собрался прыгнуть на Истому, проговорил:

- Кто бы ни был тот человек, убивать его через цареву грамоту не дано тебе. Ко мне приволок бы, а не убивал. Кому вручена государева грамота, тот государев человек. У нас морской разбойник с нашими кораблями ушел в море по государевой грамоте, так ты и его бы порешил? Ой, неверный Истома! Нагрешил ты знатно. Умножаются беззакония и без того. И не лишне было бы тебе открыть здесь всю истину, без понуждения. Чью прихоть ты исполняешь? Кто надоумил тебя кривить душою и преступать закон за спиною государя? Отвечай! Кому в угоду нарушил ты крестоцелование? Раскаивайся. Не легко мне выводить измену наружу, ибо действие сего злого духа глубоко в душе человека таится. Облегчи мне тяготу мою: поведай чистосердечно, чью волю ты вершишь? Без боярской ехидны тут дело не обошлось... Ну, говори!

- Не вижу я вины своей, совесть моя чиста, и лжеучение Вассиана не по душе мне, и Курбского князя я проклял с той поры, как узнал об его измене, и разбойника убил за то, што, прикрываясь именем царя, он грабил народ. Нередко государевой грамотой во зло государю же вершат свои дела неверные слуги.

- Истома, смирись. Не мудри. Долой гордыню! Признавайся! - выпучив глаза и сутуло съежившись, подскочил к стрельцу Малюта. Вытянув голову, сжал кулаки. Казалось, он вот-вот набросится на Истому.

- Помилуй, господи! Григорий Лукьяныч, чего ради мне наговаривать на себя? - спокойно, с улыбкой, ответил Истома, пожав плечами. - Не лукавил я перед тобою, говорил правду. Не дорога мне голова моя, дорога честь. Коли моя душа лишняя на белом свете, возьмите ее, убейте меня, но лгать не буду!

- Знай же, Истома, как ни хорони концов, а правда сыщется! погрозился на стрельца Малюта, сразу приняв вид спокойный, невозмутимый, тяжело вздохнул и снова уселся на скамью.

- Правда чище ясного солнца, Григорий Лукьяныч, а коли так, спокоен я. Не пугай меня. Не боюсь. Видит всевышний творец - чиста совесть моя. Горд я тем, что малодушия ради не сказываю ложно на себя вину.

Малюта захлопал в ладоши.

Вбежали двое верзил в красных рубахах, схватили за руки Истому.

- Устройте! - мотнул в сторону Истомы Малюта.

Вскоре Истома понял, что дело плохо: его отвели в темную земляную нору под железною дверью, куда сажали тех, кто обречен на казнь.

Придет беда - отворяй ворота! На другой же день после увода Истомы в дом стрелецкого сотника явился приходский священник, отец Сергий, и стал упрашивать Феоктисту, чтобы она вернулась к своему мужу Василию Григорьевичу Грязному. Того требует митрополит, коему принес свою жалобу обиженный бегством жены убитый горем супруг.

- В послании к коринфянам сказано: "Жена своим телом не владеет, но муж", - тихо, вкрадчиво говорил старичок-священник. - Муж и жена по закону составляют одну плоть. Апостол Павел, будучи девственником, по долгу учителя христианского, говорил мужу и жене: "Не лишайте себя друг друга!" Коли ты, матушка, сделалась женой, то и должна выполнять обязанности жены, вот што, милая Феоктистушка! Вернись, не гневи бога.

Долго уговаривал отец Сергий Феоктисту. Она твердила в ответ: "Лучше руки на себя наложу, но не пойду к тому надругателю и мучителю! Да и не могу я в таком горе оставить свою матушку".

Священник, покидая стрелецкий дом, низко поклонился Анисье Семеновне и ее дочери:

- Не обессудьте, государыни вы мои! Святитель наказал мне побывать у вас, а каков конец дела, повинен я доложить его святейшеству, и боюсь, не учинили бы вам горшего худа грязновские похлебцы... Царь батюшка сторону опричников по вся дни держит. Дай-то вам, господи, невредимыми быть... боюсь, страшусь за тебя, жено. Благословение господне на вас!.. Аминь!

После его ухода еще тоскливее стало на душе у Феоктисты и у ее матери. Страшно! Теперь некому за них заступиться. Беззащитные, одинокие, сразу ставшие чужими для всех своих не только соседей, но и для родных и друзей. Вот и Никита Годунов перестал навещать. Не ходит. И он... Стыдится, опасается опалы, людской молвы... Даже попик постарался выйти из их дома незаметно, через сад. Одно утешение - в молитве. Да и то не надолго. Как помолятся, да взглянут одна на другую, так слезами и зальются... Вот, того и гляди, нагрянет грязновская ватага и силою уведет Феоктисту в Васькин застенок-дом, и надругается над нею ее лютый истязатель, и насмеется над ней своим дьявольским смехом, без стыда, без жалости.

Но не в этом дело. Великие муки, всякие страдания готова принять Феоктиста, лишь бы освободили из тюрьмы ее ни в чем не повинного отца, лишь бы пощадили его седины, его честь...

Особенно тоскливо и нестерпимо жутко в стрелецком доме при наступлении сумерек, когда на улицах в настороженной тишине поднимают вой бездомные голодные псы, да грызуны в подпольи пищат и возятся... Лампады освещают скорбные глаза Спасителя в терновом венце, кровавые слезы на его желтых ланитах... И хочется плакать, бежать из дома, но куда? Кругом черная, грозная московская ночь, и кто знает - спаси господи! Может быть, в этот час там, где-то в подземельи, пытают огнем отца-батюшку, старенького, добренького, хорошего...

Нет. Нет! Не надо думать о том. Не может быть! Государь справедлив, государь знает Истому Крупнина как честного своего слугу. Он не допустит...

Анисья Семеновна шепчет молитвы. Ее в темноте не видать, но слышны ее слезы. Слышны ее слова: "Царь батюшка не ведает, что творят его слуги... Ох, ох, чую беду! Чую нашу гибель".

Феоктисте хочется утешить матушку, но - увы! - как и чем? Да и сама-то она, Феоктиста, того и гляди будет уведена. Она сама несчастна вдвойне. Она сама видит один исход в смерти... Где же ей утешать свою матушку?

Митрополит Афанасий, взволнованно отдуваясь, поправляя прилипшие от пота ко лбу волосы, на носках приблизился к государевой приемной палате. Попросил Вешнякова доложить о себе. Услыхав ласковый голос царя, бодро вошел в палату.

Иван Васильевич склонился под благословение.

- Радуюсь, что пожаловал ко мне, святой отец, - приветливо сказал царь. - Всегда готов слышать мудрые слова первосвятителя. Богопочитание есть главнейшая из причин величия царств.

Митрополит не сразу решился высказать свою просьбу.

- Так уж повелось, государь наш батюшка, что пастырь духовный печалуется о чадах своих, и то было в прежние и предпрежние времена.

Царь сразу нахмурился. Афанасий продолжал:

- Сильна твоя держава, и нет в мире более мудрого и справедливого владыки, дозволь же мне принести тебе, батюшко Иван Васильевич, челобитье мое слезное, дозволь иноку смиренному слово молвить в защиту некоего опального человека...