Валентин Костылев - Питирим (Человек и боги - 1)

Но только тронулся, толпа крестьян остановила коней, стала поперек дороги.

- Что вам надо, братцы? - спросил диакон.

- Передай царю! - крикнул один парень в малахае и неуклюжем медвежьем зипуне, сам похожий на медвежонка. - Передай! Измыслили мы жаловаться ему. В поборах за гривну из человека хотят душу вытянуть. А где многие тысячи погибают напрасно, того нимало не смотрят, не внимают тому. В царевом лесу на Унже весь рубленый лес сгноили... Наши труды, пот наш - сгнил...

Другой - бородатый детина - развел на груди своей полы полушубка и, схватив руку диакона, сунул ее за пазуху.

- Голый я... Трогай! - всхлипывая, захрипел он. - Голый... Полушубок на теле один. Все царю заплатил, от убожества детей сморил... А он строит. Чего он строит? Тюрьмы нам строит. Могилы! Державу на наших телесах... Заскрежетал зубами, отбросив руку диакона.

Снова малахай вылез вперед. Диакон увидел близко около своего лица злобные глаза парня.

- По тюрьмам и приказам людей служилых у царя множество! - кричал он. - А те люди, тюремные стражи и приказные мародеры, ничего же не делают, кроме нашего мучения, только сидят, лежат да хлеб наш едят, яко червие... Скажи царю - не дело так-то! Забыл он народ-то... О дворянах да купцах забота-то его... А народ забыл православный!

- А чего нас переписывают? - кричал высокий сухой старик. - Скажи царю: докудова идет перепись и половины людей не останется!

Со всех сторон закричали хором:

- Не надо нас переписывать, будто поголовье скотское, не к добру это!

- Запашка уменьшается... Сил нет! - кричал седенький, скрюченный какою-то болезнью мужичонко.

- Лучше пускай убьют нас тут, нежели переписывать... Боимся мы пуще смерти царева клеймения!

Ямщик хлестнул лошадь. Мужики шарахнулись по сторонам. Лошади помчали в лес.

Позади долго еще слышался дикий, отчаянный галдеж, а потом стихло. Белели снежные сугробы по сторонам, и бежали навстречу прямехонькие стволы сосен. В лес входила темная январская ночь...

VII

Сошлись в полгоре над Окою под Благовещенским монастырем: Софрон, Демид и Григорий Никифоров (человек с серьгой) в землянке старого рыбака, приятеля монастырского сторожа. Рыбак встретил их радушно. Кваском угостил и лепешками.

- Соскушнился без народа я, - говорил он, с любопытством разглядывая всех по очереди.

Было тесно в землянке, и Софрон сел, поджав под себя ноги, - ему нельзя было выпрямиться. Человек с серьгой и Демид рассказали Софрону, что Елизавета придет сюда же и что они с Демидом пойдут караулить их от облавы. И если заметят опасное что, явятся в землянку и уведомят. Софрон осмотрел пистоль, подбавил пороху. При виде оружия дед перекрестился. И не успели Демид и его спутник обсудить с Софроном, как будет дальше, как увезут они Елизавету из монастыря, - в землянку кто-то постучал. Человек с серьгой быстро выскочил, подхватив Демида, на волю.

Софрон побледнел. Сердце его сжалось от боли, когда он увидел в монастырской одежде бледную, исхудавшую, с какими-то чужими, печальными глазами Елизавету. Она улыбнулась при виде Софрона. Только эта улыбка и напомнила ему прежнюю Елизавету. И вдруг Софрон почувствовал, что ему не о чем с ней говорить. Он никак не мог подобрать слов, чтобы начать разговор.

Рыбак пришел на выручку:

- Эй вы, ребятки! Что же вы?! Дай-ка, я спою вам песенку...

И тихим, но веселым голосом запел. Глаза его в это время хитро смотрели на Елизавету.

Я сидела во тереме,

Я низала себе шапочку,

Я по алому по бархату.

Где ни взялся ясен сокол,

Он махнул правым крылышком,

Он задел за тарелочку,

Он задел за серебряную,

Он просыпал крупен жемчуг

До единого зернышка.

И, взяв Елизавету за руку, старик сказал:

- А ты не смущайся, что черничка. Тошно тому, кто любит кого, а тошнее тому, кто не любит никого. Ну, ну, подойди к нему... Девичий стыд до порога: переступила, так и забыла.

Добродушная болтовня старика заставила улыбнуться обоих: и Софрона и Елизавету. Софрон обнял ее и поцеловал.

- Вот давно бы так-то! - молвил старик. - А теперя я пойду-ка дровец наберу. Ей-богу, холодно что-то!

- Старый друг лучше новых двух, - произнес дрогнувшим голосом Софрон, усаживая рядом с собой на скамью Елизавету после того, как старик вышел из землянки. - Хочу я тебя увезти отсюда и поселить под Васильсурском у одного моего друга, чувашина. Наша ватага рядом стоит в пещерах Чертова городища... будем видеться. Чувашин тот честный, хороший человек. Он тебя в обиду не даст, а весной увезу я тебя на низы, под Астрахань... Согласна ли?

Елизавета остановила на нем неподвижный, какой-то отсутствующий взгляд.

- Простил?!

- Да.

Софрон ждал ответа на свои слова.

- А может быть, тебе почему-либо и не хочется?

Елизавета молчала.

- Не спрашивай меня больше ни о чем.

Слезы покатились по ее щекам.

Она сидела и думала: что такое с ней? Куда уж делась прежняя горячая любовь к Софрону? Такой он чужой теперь! И почему он простил, если любит ее по-прежнему? Он не должен бы прощать. Разве бы простил епископ, если бы с ним так поступили? Он бы убил. И может ли быть счастливая жизнь с разбойником? Что есть позорнее сего?

И сказала Софрону:

- А не буду ли я тебе в тягость? Не свяжу ли я тебя, не помешаю ли твоим товарищам?

- Нет.

И опять задумалась Елизавета: епископ прямо сказал ей, что она мешает ему, что ему надо вести государственные дела, а ей - молиться. Софрон другой... И, вероятно, он много лучше, много добрее и честнее епископа, даже наверное так, но...

- Весной я наберу людей на низовьях Волги, храбрых, сильных... И с этим подкреплением подниму народ на Сергаче, в Арзамасе, на Ветлуге, на Керженце... Кругом обложим Нижний. Борьба будет великая. Берегись тогда Питирим! Сожжем его на площади... перед кремлем... при всем народе...

В это время в землянку вбежал старичок-рыбак и испуганно прошептал:

- Бегите! Спасайтесь! Гвардейцы!

Софрон выбежал из землянки, держа в руке пистолет. Елизавета хотела было за ним, но не смогла - опустилась на скамью бледная, дрожащая.

В углу трясся от страха старичок-рыбак.

- Что такое?! Господи! - бормотал он. - Милые мои!

Рявкнули мушкеты.

Елизавета, собравшись с силами, высунулась из землянки. Она увидела спускавшихся вниз по сугробам гвардейцев. На самом верху, недалеко от землянки, на холме, хищно сгорбившись, словно коршун, озабоченно вглядывался вниз человек с серьгой.

Елизавета окликнула его. Он не шелохнулся, хотя не мог не слышать ее оклика.

Там, куда был устремлен его взгляд, Елизавета увидела на снегу высокую фигуру Софрона. Он отступал к реке, прячась за попадавшимися по дороге кустарниками и деревьями. Гвардейцы, увязая в сугробах, палили без толку. Но вот Софрон укрылся за стволом громадного дерева. Гвардейцы замерли на месте.