Сергей Охлябинин - Повседневная жизнь Русской армии во времена суворовских войн

За что б мне было его убивать? Поверишь ли, как человек на штурме переменится? Тут себя не помнишь, только стараешься и бегаешь — так и ищешь, кого бы уходить. Летаешь, как на крыльях, ног под собой не слышишь. Туг, бывало, из-под куртки и рубаха выскочит, да и то не смотришь. Ох, штурмы, беда! — и ни себя, ни других не узнаёшь!

Во всем эскадроне мы недосчитались поручика Перича, душевно любимого всеми солдатами. Человек он молодой и мужественный. Во время штурма батарей сильно был ранен. Ребята подхватили его, да на их же руках он и кончился. Славный был человек, царство ему небесное!

Со всего нашего эскадрона раненых было не более человек 30, да и по прочим полкам убыль малая — по причине той, что мы их застали врасплох. Пленные потом рассказывали, что когда два раза выпалили из орудия, так они думали, что у нас был бал, и на наши сигнальные выстрелы не обратили никакого внимания.

Неприятеля было много побито, особенно подле моста. Побили бы еще больше, если бы не оплошал Денисов. Ему приказано было отрезать их от моста и завладеть им, а он вскорости не успел этого сделать, и много поляков спаслось через мост в Варшаву.

Ночью повалил снег, и к утру не видно стало крови.

На другой день кавалерия и пехота пошли по мосту через реку, в погоню за неприятелем. На набережной Вислы во всех почти зданиях были пробоины или в стенах торчали ядра и гранаты. Пехоту мы догнали ближе, а кавалерию же в самом Конске. Мы хотели атаковать, да неприятель, покидав оружие и артиллерию, выбежал из местечка и спардоновался, а мы вернулись в Варшаву.

Спустя несколько дней вся наша армия выстроилась на поле, за Варшавой, там, где прежде стояла польская артиллерия. Суворов поздоровался с нами и, объезжая ряды шагом, благодарил нас и все говорил: «Благодарю, ребята! Благодарю, ребята! С нами Бог! Прага взята! Это дело дорогого стоит! Ура! Ребята, ура! Нам за ученых двух дают — мы не берем, трех дают — не берем, четырех дают — возьмем, пойдем, да и тех побьем! Пуля — дура, штык — молодец!

Береги пулю в дуле, на два, на три дня, на целую кампанию! Стреляй редко, да метко! А штыком коли крепко! Ударил штыком, да и тащи его вон! Назад, назад его бери!.. Да и другого коли!.. Ушей не вешай, голову подбери, а глазами смотри, глядишь направо, а видишь и влево».

Это он говаривал очень часто. Бывало, никогда без этого по фронту не поедет. Тут же он в особенности много говорил. За ним была большая свита, ехали наши господа, и поляков было немало…

Мы опять стали лагерем на Праге и иногда бродили по городу и по укреплениям, они шли от Вислы и до Вислы, от верху до низу реки кругом всего города. Нам всего было страннее, как это мы на приступе не попали в волчьи ямы? А в волчьей яме был кол вбит, а на нем заостренный железный стержень. Днем-то нам трудно было ходить между ямами, а уж как спаслись мы от этого ночью, одному Богу известно. Благодарить Господа Милосердного, Бог нас защитил!..

Тела все еще валялись на Праге. Их подбирали в феврале следующего года, ибо выпавший октября 25-го сильный снег прикрыл тела убитых.

На другой день после смотра Суворова мы пошли на зимние квартиры в Люблин.

На другой год, в мае месяце, нашего полка два эскадрона пришли в Варшаву, для разъездов. Туг был и я. Нам было велено, чтобы ночью по пробитии зари никого и нигде не допускать до сборищ, а если в домах заметим огни, то тушить, и если в доме по какому-либо случаю шумят, то брать всех под караул.

Суворов жил в Варшаве, на Долгой улице, около площади, взойдя на нее из Медовой улицы, на правую руку первый или второй дом с угла.

По взятии Праги в Варшаве у нас был отдан приказ по полку, чтобы всякий солдат, о чем бы его Суворов ни спросил, всегда отвечал: был и знаю, а чтоб не знаю или нет, отнюдь не говорить.

— Ну, дедушка, а с тобой Суворов разговаривал?

— Этим счастьем ему не случалось меня удостоить, — сказал старик со вздохом.

— Разводы всегда бывали у Саксонского плаца, — продолжал старик. — Суворовский развод был короток. Махал, давал знать, когда он едет. Тут люди, заранее рассчитанные на две стороны, поставленные одна против другой, становятся в ружье. Как приехал, коляска еще не успела остановиться, а он уж из нее выскочил. Тут сделают на караул. «Здорово, ребята! Ура!» — и пошел к фронту. Все кричат: «Здравия желаем, ваше сиятельство! Ура!»

Одет он был всегда в обыкновенной форме, без орденов, очень просто. Потом сделают на плечо, на руку и «ура!» В это время линия проходит через линию, и когда обе линии, пройдя до стены или краев площади, повернутся направо кругом (тогда все ворочались направо кругом, а налево кругом не знали, — прибавил старик), то командуют: «Сомкнись! По караулам марш!» И идут мимо Суворова отделениями, скорым шагом. «Браво! Браво! Молодцы! Хорошо!!!»

Как прошли войска, он садится в карету — и домой, а там уже камердинер дожидается с ведром холодной воды. Как на крыльцо, сейчас сам быстро разденется. Камердинер и денщик помогают ему и чуть не рвут с него платье. Ведро воды на голову. Окатится весь и марш в комнаты, да там и одевается. Ведро воды, бывало, у него в передней так и дежурит. Откуда бы ни приехал, поздно ли, рано ли, как в квартиру, так и окачивается. «Помилуй Бог, хорошо! Здорово! Помилуй Бог, здорово!»

Тут же была сочинена и песня на Прагу, да я ее не помню. А вот на Мациевицкую победу, так знаю. Ее пели в полках уж под Варшавой:

Сменившись с караула, оба наши эскадрона отправились в полк, в город Луцк, на зимние квартиры. А в 1796 году выступили в город Тульчин, на ревию (смотр).

Вот чернильница (при этом старик подвинул ее к правому углу стола), пусть она примерно будет Тульчин, грязный, жидовский городишко. Возле него стоял, отдельным лагерем, особый отряд.

А вот тавли́нка {129} 129 « Табли́нка », « тавлинка » — берестяная табакерка с плоским бурачком, с ремешком во вставной крышке. Тавлинник — нюхальщик, табачник. с табаком (старик подвинул тавлинку к левому углу стола) будет на этот раз Пражка — укрепление, выстроенное Суворовым к концу лагерей.