Иосиф Крашевский - Гетманские грехи

Где же силы? Где оружие? Рядом с людьми, которые вырастают в силе и влиянии, я чувствую себя маленьким и слабым. То, чего ты от меня желаешь, требует не только талантов, но и силы духа и железной воли, которой у меня мало.

- Любовь ко мне даст тебе ее, - воскликнула мать.

Теодор почти в испуге склонил голову.

- Это выше моих сил, матушка, - отвечал он. - В продолжение всех этих лет, которые я провел в Варшаве, я, хотя и находился в стенах монастыря, куда меня приняли неизвестно по чьей милости...

- Милости? - прервала мать. - Да это вовсе не была милость; видели твои способности и оценили их!

- Во время моего пребывания в нем, - продолжал Теодор, - хотя я и был вдали от света, который является ареной для честолюбивых, я все же немало разных вещей наслушался о нем, а иной раз передо мной вдруг поднимался уголок занавеси, закрывавшей сцену; я уже знаю о нем кое-что, знаю, какими способами и усилиями люди добиваются власти и значения... Теми путями, которыми взбираются в гору, ты сама не позволила бы идти своему сыну. Величие это покупается дорогой ценой...

- Ты ошибаешься, - прервала его егермейстерша, - путь к вершине славы не один. Тот, который ты видел и который показался тебе омерзительным, ведет в гору тех, что потом скатываются с нее в бездну...

Рано или поздно презрение людей свергнет их оттуда... Но есть другой путь - путь труда и применения своих способностей, и этим можно всего добиться.

- У нас? Теперь? - возразил Теодор.

Мать, услышав этот вопрос, так вся и насторожилась.

- Дитя мое, - воскликнула она, - чего же ты там насмотрелся? Где видел зло?

- Если бы я закрыл глаза, то и тогда увидел бы его, - отвечал Теодор. - Достаточно мне было послушать моего учителя, который особенно благоволил ко мне, ксендза Конарского...

- Но именно этот твой учитель, - возразила мать, - принадлежит к числу тех, которые несут лекарство против зла.

- Но еще не могли найти его, - сказал Тодя. - Зло росло слишком долго и слишком глубокие пустило корни; люди питались им и отравились. Все стало продажным, загрязнилось и испортилось...

- Но именно там, где так много зла, и является большая потребность в исправлении его, честный человек имеет огромную цену, - сказала егермейстерша. - К сожалению, я знаю этот свет лучше тебя.

Испорченность дошла там до крайности; но уже пробуждается стремление к чему-то лучшему. Конарский рекомендовал тебя Чарторыйским - иди же, иди!

Теодор молчал.

- Дорогая матушка, у нас еще будет время поговорить об этом, проговорил он наконец, - а теперь не пойти ли тебе отдохнуть?

- Мне? Отдохнуть? - со страдальческой улыбкой отвечала она. - Иди ты, если тебе нужен отдых, а я отдохну только тогда, когда истощатся все силы и я упаду от усталости - тогда и отдохну, а теперь...

Она пожала плечами и села на лавку. Теодор задумался о том, о чем они сейчас говорили.

- Разве ты хотела бы, - сказал он, подумав, - чтобы я оставил тебя здесь одну со всеми заботами и хлопотами бедного маленького хозяйства?

- А что же иное я могу делать? - спросила егермейстерша.

- Но уж, наверное, не это, - сказа Теодор. - Покойный отец не позволял тебе заниматься этим; и я не позволю...

- Я - твоя мать, - сказала Беата. - У меня есть своя воля, и я не позволю тебе противиться ей. И притом должна тебе сказать, что из великой любви ко мне ты рассуждаешь неправильно. Это жалкое хозяйство оторвет меня от моего горя, направит мысли мои на другое, утомит меня, и это уже будет для меня благодеянием.

Я не позволю тебе закопать себя в деревне, в этом убогом Борке.

Теодор подумал немного.

- Ну, так послушай же и ты меня, - сказал он, - может быть, и я не всегда рассуждаю неправильно. Может быть, нам удастся согласовать твои требования с моими опасениями за тебя...

- Каким же образом?

- Послушай, - сказал Теодор. - Отец имел что-то против гетмана...

Он взглянул на мать, которая сжала губы, и лицо ее приняло суровое выражение.

- Гетман сохранил расположение к отцу. И, наверное, охотно возьмет меня к себе на службу. Из Белостока я смогу хоть каждый день приезжать к моей дорогой матушке и таким образом, работая для будущего, буду заботиться и о тебе.

Пока он говорил это, нахмурившееся лицо Беаты так меняло выражение, что он встревожился и умолк.

Видно было, что Беата боролась с собою; всячески сдерживала готовый вспыхнуть гнев или какое-то другое чувство.

Теодор, не давая ей заговорить, прибавил:

- Все хвалят гетмана, говорят, что это магнат из магнатов, щедрый, благородный, добрый...

- Да! Да! - с горечью возразила егермейстерша. - Добрый, щедрый, благородный, бывают минуты, когда он увлекает людей, искусно обманывая их несбыточными надеждами - и пользуется их доверием.

Но на все эти его добрые качества и на его великодушное сердце совершенно нельзя рассчитывать.

Это комедиант большого света; я даже не знаю, чувствует ли он сам, когда он играет, и когда бывает самим собой; никто теперь не разгадает этой загадки. Он умеет быть великодушным и беспощадно жестоким, искренним и лживым; ни одна минута его жизни не имеет связи с другою, в ней нет никакого порядка, а совесть его не знает угрызений. Он пресыщен и утомлен жизнью, все ему надоело; переходя от добра ко злу, он стал существом, которым, как игрушкой, забавляются те, которые ему же отвешивают поклоны...

В моих глазах он хуже последнего из людей; тот, по крайней мере, не носит личины, и от него можно убежать, как от ядовитого растения; он же не умеет быть ни злым, ни добрым - и достоин только презрения, - закончила егермейстерша.

Теодор, пораженный этими словами, и, как бы не желая верить им, воскликнул:

- Матушка, неужели гетман таков?

- Да, все это так, - отвечала Беата, - другие пусть кланяются, угождают ему, но я не хочу, чтобы у тебя было ложное представление о нем. Таким я знаю его, и потому я не допущу, чтобы ты вдохнул в себя при его дворе эту атмосферу лжи и обмана - испортился и погиб. Сын обязан продолжать дело отца и принять его заветы. Если отец, как ты сам говоришь, имел что-то против него, ты должен считаться с этим без рассуждений; он избегал гетманского двора, ты должен следовать его примеру.

Теодор не сумел ответить на это, он только чувствовал, что мать была права; егермейстерша взглянула на сына и продолжала более спокойным тоном:

- Возможно, что гетман, исполненный тщеславия и не терпящий, чтобы кто-нибудь держался от него в стороне, захочет при посредстве своих доверенных придти к нам на помощь и навязать нам какое-нибудь благодеяние - мы не можем принять его! Ни я, ни ты.

Она кинула быстрый взгляд на сына, словно желая прочитать в его душе; но не нашла в ней ничего, кроме слепого послушания.

Теодор молчал, решив уступить ей во всем, а мать села подле него, подперев руками голову.