Юлиус Белох - Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной

Заслуги Эмпедокла громадны, — больше, чем заслуги какого бы то ни было из его предшественников; его система — первая разумная попытка механического объяснения при­роды. Но и он, конечно, не мог объяснить, откуда исходил первый толчок, приведший в движение сферос, точно так же, как не мог доказать, что бесконечное разнообразие суб­станций, представляющееся нам в чувственном мире, дейст­вительно произошло из его четырех элементов.

Его современник Анаксагор из Клазомен старался уст­ранить это затруднение, допуская бесконечное множество качественно различных элементов, „семян вещей", из сме­шения и разделения которых все происходит. В самом деле, раз мы отрицаем качественное единство материи, мы с та­ким же правом можем допустить существование 10 тыс. элементов, как четырех элементов Эмпедокла. Но самая нежная и чистая из всех материй — ум ( нус ), в котором Анаксагор видит движущую и созидающую силу вселенной: „Какими должны были быть вещи и какими они сделались, каковы они теперь и какими станут, — все это установил ум" Так введен был в науку телеологический принцип — призрак, существующий до сих пор, хотя уже и не в науке. Но „ум", по представлению Анаксагора, начертал только план и дал толчок созданию мира, самый же процесс его об­разования Анаксагор представлял себе совершенно механи­ческим; таким образом, его система, положившая основание дуалистическому мировоззрению, сама в своих главных чер­тах стоит еще на почве материализма.

Несовершенство теории элементов побудило около на­чала Пелопоннесской войны Диогена из Аполлонии вер­нуться к старому ионийскому представлению об единстве основной материи; этой материей Диоген, согласно с учени­ем Анаксимена, считал воздух. Но он представляет себе воз­дух мыслящим существом, подобным „уму" Анаксагора. К аналогичным выводам пришел около этого же времени са­мый выдающийся ученик Анаксагора, Архелай из Милета. Это был, конечно, анахронизм, вполне заслуживавший тех насмешек, которыми Аристофан в „Облаках" осыпает сис­тему Диогена. Ложным путем, но в другом направлении по­шла и пифагорейская школа. Занятия математикой привели пифагорейцев к убеждению в реальном значении числовых отношений; отсюда они заключили, что числа вообще со­ставляют сущность вещей. На этом принципе была построе­на мистическая числовая система, в которой главную роль играла священная цифра 10; второе место по значению за­нимала цифра 4, как первое квадратное число и потому, что сумма четырех первых цифр равна десяти. Эта школа, ока­завшая так много услуг науке, как бы хотела доказать спра­ведливость слов Гераклита, что простое многоведение еще не просвещает ума.

Более серьезного противника нашла теория элементов в Демокрите из Абдеры (ок. 460—370). Он был, без сомнения, величайшим ученым своего времени, и вообще до Аристоте­ля никто не обладал таким всесторонним образованием. В своих далеких путешествиях, которые привели его и в Еги­пет, где он прожил долгое время, он глубоко изучил мир и людей. Его многочисленные сочинения обнимают почти все отрасли науки того времени: математику, астрономию, гео­графию, физику, медицину, естественную историю, музыку, филологию, этику. В некоторых из этих областей знания он проложил новые пути — особенно своей системой объясне­ния природы. Подобно Диогену, он думал, что допущение многих различных по существу элементов ничего не объяс­няет в природе; поэтому он признавал только одну субстан­цию, но рядом с ней допускал еще существование пустого пространства, без которого он, как и Парменид, считал не­возможным движение и деление материи. Но это деление должно иметь границу, потому что, если бы оно соверша­лось беспредельно, то в конце концов не осталось бы ни од­ной величины, т.е. вообще ничего. Сообразно с этим, мате­рия должна состоять из мельчайших неделимых частиц, ко­торые именно поэтому и называются атомами. Эти атомы вечно неизменны, одинаковы по качеству, но разнообразны по форме, по величине, а следовательно, и по весу. В силу своей весомости они падают книзу в пустом пространстве, — большие — быстрее, меньшие — медленнее; вследствие этого они сталкиваются, сцепляются и скучиваются в тела. Основные свойства тел, как вес и твердость, зависят от ко­личества атомов, из которых состоит тело, и от степени их густоты; второстепенные свойства, как вкус и цвет, обуслов­ливаются впечатлением, которое атомы производят на наши чувства, смотря по своей величине и форме. И так как на свете нет ничего, кроме атомов и пустого пространства, то и мышление, и ощущение производятся движением мельчай­ших атомов, рассеянных в нашем теле.

Так была решена задача, которая до сих пор занимала греческую философию: объяснить природу механическим путем, допуская только одну первоначальную материю. Де­мокрит не прибегает ни к полумифическим силам любви и ненависти, которыми Эмпедокл принужден был объяснять движение своих элементов, ни к „уму", этому deus ex machina (богу из машины) системы Анаксагора, ни к мысляще­му воздуху Диогена; в то же время он далек и от скептициз­ма элеатской школы, которая все явления признала за обман чувств. Чтобы объяснить происхождение космоса, ему было достаточно одной эмпирически познаваемой силы природы — тяготения, и если он еще не был в состоянии найти при­чину этой силы, то с гениальной проницательностью вполне оценил ее значение. Правда, это учение в своей грандиозной простоте явилось преждевременно; Демокрит сам рассказы­вает, что во время его пребывания в Афинах никто не обра­щал на него внимания. Сократовская школа, которая вскоре приобрела здесь безусловное господство, отвернулась от системы Демокрита с тем высокомерием, с каким идеализм во все времена относился к материализму. Платон во всех своих сочинениях ни разу не упоминает о Демокрите, хотя в некоторых местах тайно намекает на него. Только благодаря Эпикуру атомистическая теория получила широкое распро­странение, а оценила ее по достоинству лишь наука Нового времени.

Ибо как раз в то время, когда Демокрит выступил со своей системой, общество, пресытившись естественной фи­лософией, начало обращаться к разрешению других задач. Уже Гераклит сказал, что глаза и уши — плохие свидетели; точно так же и Эмпедокл советует своим читателям не дове­рять чувственному восприятию; наконец, элеаты, как мы ви­дели, совершенно отрицали реальность ощущений. Но пер­вую научную теорию познания дал только Протагор из Абдеры, современник Перикла. Он выставил знаменитое поло­жение, что „человек есть мера всех вещей — существующих, что они существуют, — не существующих, что их нет" Дру­гими словами, всякое познание относительно, все, что мы воспринимаем, существует для нас, — все, чего мы не вос­принимаем, для нас, людей, не существует. Но так как вещи представляются каждому из нас различно, то чувственное восприятие свидетельствует только о том, что вещи сущест­вуют, но не о том, каковы они. Как мы видели, эти взгляды усвоил и Демокрит, который также приписывал чувствен­ным ощущениям лишь относительную правильность; но он стремился проникнуть далее, до объективного познания. Другие пошли противоположным путем. Так, ученик Эмпе­докла, Горгий из Леонтин (около 470—370 гг.), написал со­чинение, в котором, исходя из положений элеатской школы, пытался доказать, что объективной истины вообще нет, а если что-нибудь действительно существует, то оно в своей сущности для нас непостижимо, и даже если бы мы могли его познать, то не могли бы передать этого познания друго­му.