Г Кунгуров - Артамошка Лузин

- Путь один - плыть Ангарой!

- Сурова речка, порожиста да буйна. Тяжкий путь... - вздыхал Филимон.

- Иного нет, брат. Правый берег высокий, струи кипучие, ревут воды гремучие - того берега не держись. Плыви левым - берег тот ровен, вода в плесах тиха, вот и доберетесь.

- Плывем, брат, с нами!

- Стар я для таких дел. Не лишай старца покоя.

- Вот повоюем монголов - и на покой.

Ватажники крепили бечеву, чинили паруса, направляли весла. Наутро корабли отчалили от берега.

Филимон с Артамошкой и Чалыком напрасно искали Никанора, рыская по лесу. Никанор вместе с мишкой бесследно исчез. Так его и не нашли.

Упорна вода, туга бечева. Чуть ветерок - ощетинится Ангара, насупится, бьет волной нещадно.

- Ой, свирепа реченька, свирепа!

Ватажники крестятся и налегают плечами на жгучую бечеву.

Плыли долго, счет дням потеряли, а конца пути не видно.

О резучие камни, о пороги крутые побила буйная река утлые кораблики ватажников, била в щели и грозила потоплением.

Кормчие кричали до хрипоты, налегали на бечеву ватажники. Кормчий последнего корабля, где сидел Филимон, крикнул:

- В десятый раз, атаман, говорю тебе: вода люто хлещет! Не доплыть!

Встал Филимон, сложил широкие ладони трубой, гаркнул:

- Вороти к берегу! Разгружай!

Над рекой пронеслось гулкое эхо.

Не думал и не гадал Филимон, что будет большая задержка в пути. Прохудились кораблики, побила их буйная волна.

Тревожились ватажники, рассматривая дырявые лодки. Быстро на берегу разбросали стан. Жгли костры. Одни были отряжены смолу курить, другие мох добывать, третьи - с Артамошкой и Чалыком рыскали по лесам, еду добывали для всей ватаги.

Филимон ходил угрюмый. Никита Седой, подобрав из ватажников умельцев корабельных - больших и малых, - чинил корабли.

Жаркая наступила пора. Торопил Филимон ватажников, кусал ус, сердился:

- Выбился народ из силы. Сломала спины проклятая река! Эх, кабы крылья птицы... эх!..

Часто поглядывал он на тайгу - ждал. Давно люди ушли за добычей. Солнце к горе склонилось, дунул с реки вечерний холодный ветерок, а охотники не возвращались. Филимон ругал Артамошку за нерадивость, грозил за ослушание крепко побить при всем народе.

Только к закату солнца вернулись охотники. Добыча оказалась невелика: вел Артамошка под руки страшного, полунагого, ободранного человека, заросшего волосами. Желт, костляв, сух был этот неведомый человек, страшен своими лохмотьями и худобой.

- Не этим ли пугалом кормить ватагу вздумал? - сердито спросил Филимон у сына. - Кажи добычу!

Артамошка заторопился, говорил, заикаясь:

- Добыча, отец, мала... Леса голы и бедны: не слышно в них ни птичьего клекоту, ни звериного шепоту. Даже змеиного шипа - и того не слыхать!

- Кажи добычу!

- Три зайца, семь рябков, и те сухи и облезлы, - ответил Артамошка.

- Бродяга! - выругал сына Филимон. - А этого козла облупленного где сыскал? - И он оглядел злыми глазами пленника.

- То, отец, чудо! - оживился Артамошка.

- Чудо? Ой, Артамошка, растешь ты и вширь и ввысь, словно деревина, а вот умом... - Филимон отвернулся, позвал: - Чалык!

Чалык подошел.

- Ты лесной умелец. Сколь людей я вам отрядил! Где добыча?

Чалык ответил просто:

- Зверь и птица укочевали. В тайге огонь ходил.

- Горелое место, - с досадой сказал Филимон, - тому верю!

Филимон тут же отрядил десять ватажников на протоку ловить рыбу и приказал, чтоб улов к утру был полон - на три варева.

- Ну? - спросил Филимон, обращаясь к пойманному. - Кто такой? И что по лесам бродишь, как леший?

- Не леший я, мил атаман, а, сам видишь, человек есть, - жалобно прошамкал мужик беззубым ртом.

- Больно страшен: смерть ли ходячая, человек ли бродячий! - того и отличить не умею.

- Мрем, как мухи. Это праведно.

- Что так?

- Хлебушко разучились жевать, и каков он есть, бог с ним, забыли. Пятый годок на зубах хлебушка-то не бывало...

- Хлеб! - перебил Филимон. - И без хлеба еды не перегрызть, были бы зубы, а у тебя рот чист и гол, как у младенца.

Мужик заплакал:

- Соли нет...

- Без соли погибель, - согласился Филимон.

- Соли-то, ее, мил атаман, нигде не сыщешь, - стонал мужик. Смерть - и та плоха. Рот гниет, зубы падают и, почернев, умирает человек. Вот и бегаем на солнцепеке - где увидим солончаки, к земле припадем, лижем ее, землю-то, соленые росинки собирая... В зверя, прости господи, обратились, так и живем перебиваемся.

Вздрогнул Филимон, переглянулись ватажники.

- Живете худо.

- Куда плоше... - Мужик вытер слезы желтым кулаком.

- Как очутились в лесах? Аль беглые? Много ль вас? - спросил Филимон.

Мужик, пугливо озираясь, замялся, замолчал.

- Не страшись, мы не царские наушники! - подбодрил его Филимон.

Мужик поднял голову.

- Да ты садись, садись на пенек!

Филимон взял мужика за острые плечи.

Мужик сел. Ватажники окружили его, насторожив уши. Филимон спрашивал:

- Кто же будешь?

- Отшельники мы. За веру страдальцы, боговы мученики.

- А откуда взялись?

- С самой Расеи беглецы.

- То-то, слышу я, голос у тебя расейский, против наших, сибирских, тих и кроток. У наших сибирских голоса ревущи, грубы, не говорят, а в барабан бьют.

- Ну, а как Расея? - интересовались ватажники.

Мужик замотал кудлатой головой:

- Ой, не спрашивайте, милые, и не расспрашивайте! Горько! Горше полыни...

- Отчего ж так?

- Сгинула Русь-матушка! - заохал мужик. - Истощилась земля, обнищала, иссохла в камень. Ждал народ дождя. И вот затмилось ясное солнышко тучей, к не разобрать стало - не то день, не то ночь, сплошная темь. Обрадовался народ, да рано. Упала та черным-черная туча на землю не дождевыми обильными каплями, а червем смрадным...

- Червем?..

- Именно, милые, червем-обжорою. Изничтожил тот проклятый червь все сущее на земле: травы сенные, цветы, злаки хлебные, листья древесные и даже иголки с лиственниц, елок и сосен ободрал.

Мужик передохнул и опять зашамкал:

- Голод косить начал и животину и народ. Кинулся тогда народ в бега на все четыре стороны. От черной смерти спасаясь, иные ударились в убийство и разбой - то грабежники, иные в лесах дремучих укрылись - то шатуны тихие...

Насупились ватажники. Мужик закашлялся, обвел мутными глазами сидящих:

- И пошло по Руси смятение великое и вере церковной шатание, и раскол умножился. Стали к богу обращаться кто как вздумает: кто крест кладет ото лба на грудь, кто до пупа, кто два перста складывает, кто три, а иные чуть не кулаком молятся... С той поры махнули мы на все рукой и пошли по божьему пути.

- А куда ж тот путь ведет? - спросил Филимон.

- К смерти, мил человек, к праведной смерти. Путь един, другого пути человеку не дано.

- Да-а... - протянул Филимон.

- Худ и наг человек, в чем душа трепыхается, - покачал головой один из ватажников.