Б Кузнецов - Эйнштейн (Жизнь, Смерть, Бессмертие)

4 См.: Лессинг Г. Э. Иабр. произв. М., 1953, с. 392 396.

Для греческого гения прекрасное это реализованная гармония. Это гармоничное соотношение архитектурных форм или, в скульптуре, - форм человеческого лица и тела. Но и в самом космосе прекрасное выражается в уравновешенной статической гармонии пространственных соотношений. Система небесных сфер, естественных мест и естественных движений это, помимо прочего, эстетический идеал, который пронизывал античную космологию. И не только античную. Музыка сфер Кеплера не была чистой фантазией, и стремление великого астронома найти ratio в эмпирических соотношениях Солнечной системы выражало важную для науки тенденцию мысли XVI-XVII вв. Но в пауке и во всей культуре нового времени статическая гармония дополняется идеей динамической гармонии, а эстетическим выражением последней служит нарушение статических канонов. Против общественной статики, против неизменного повторения общественных форм, против неподвижных моральных и эстетических традиций выступает карнавальный смех, сатира Сервантеса, улыбка Ариосто. Классицизм, тянущийся к канонам античности, пронизан романтическими или предромантическими нарушениями канонов. XVIII в. - не только царство рационалистических "ясных линий". Этому царству противостоит оппозиция шаловливо-грациозного нарушения, сенсуалистического и эмоционального заполнения канонических ясных линий.

Такая тенденция лишает каноны их платоновской геометрической чистоты. Предромантизм - это интервенция бытия, он заполняет мир различиями, индивидуальным, красочным. Он физикализирует мир, он превращает картину мира из чертежа в многокрасочное полотно. Само слово "предромантизм" условное: оно обозначает подлинный романтизм, если под ним понимать не характеристику эпохи, а нечто сквозное, модифицирующееся, по свойственное в той или иной модификации всякой культуре, всякому искусству и всякой науке.

631

Взглянем с этой точки зрения на "шаловливую и грациозную" составляющую музыки Моцарта. Она сплетается с "могучим и возвышенным". В таком сплетении, как мы увидим, - основное, что роднит Моцарта с Эйнштейном. Это - романтическая составляющая. В мелодию, где последовательные пассажи развивают и продолжают единую тему, в ткань, где все узоры подчинены макроскопическому замыслу, вплетаются не вытекающие однозначно из темы неожиданные вариации, к которым и относится определение Билана (а может быть, и Эйнштейна?): "шаловливые и грациозные". В чем их функция? И что в них могло оказаться конгениальным мышлению Эйнштейна?

Эйнштейн говорил, что в музыке Моцарта нет ни одной лишней ноты. Это замечание сделано в связи с характеристикой творчества Бернарда Шоу. Эйнштейн говорит, что пьесы Шоу напоминают ему произведения Моцарта, и продолжает:

"В прозе Шоу нет ни одного лишнего слова, так же как в музыке Моцарта нет ни одной лишней ноты. То, что один делал в сфере мелодий, другой делает в сфере языка: безупречно, почти с нечеловеческой точностью передает свое искусство и свою душу" [5].

5 Эйнштейн, 4, 146.

"Нечеловеческая точность" и отсутствие лишних слов и нот означает, что языковая, в одном случае, и музыкальная, в другом, ткань произведения подчинена теме. Так же как точность положения и импульса частицы означает подчинение макроскопическому закону. Но вспомним парадоксальный и неожиданный характер реплик в пьесах Шоу. И неожиданные, не вытекающие из линейного развития замысла арабески Моцарта. И парадоксальные конструкции Эйнштейна...

Для Эйнштейна искусство обладает не только логической структурой, но и сенсуальными корнями, и душа человека отражает мир во всей его многокрасочной гетерогенной сущности. Но и картина мира теории относительности и квантовой механики - здесь они едины суть - это картина гетерогенного и парадоксального мира. Здесь мы подходим к центральному пункту гносеологической программы Эйнштейна. К пункту, где были сосредоточены силы дальнейшей эволюции теории отно

632

сительности, движущие мотивы поисков единой теории поля и синтеза релятивистских и квантовых идей. Для Эйнштейна все формы "греха против разума", все современные аналоги эпикуровых clinaraen, весь микроскопический и ультрамикроскопический аспект науки выражает объективный характер картины мира.

Отображение мира сохраняет индивидуализацию его элементов, не растворяя их в макроскопическом представлении, не превращая мир в одноцветную схему. Неожиданные вариации схемы свидетельствуют об объективности мира.

Идея подобной объективности была высказана Эйнштейном в беседе с Рабиндранатом Тагором [6]. Последний связывал само существование упорядоченного и постижимого мира с существованием познающего разума. Эйнштейн защищал концепцию объективного ratio мира, сохраняющегося в отсутствие познающего духа. После ряда реплик Тагора, формулируя позицию собеседника, Эйнштейн говорит:

6 Там же, с. 130-133.

"Но это значит, что истина или прекрасное не являются независимыми от человека". И после подтверждения спрашивает: "Если бы людей вдруг не стало, то Аполлон Бельведерский перестал бы быть прекрасным?" Тагор подтверждает и этот вывод. "Я согласен с подобной концепцией прекрасного, - отвечает ему Эйнштейн, - но не могу согласиться с концепцией истины".

У Тагора научная истина сливается с эстетической ценностью. Он говорит:

"Нетрудно представить себе разум, для которого последовательность событий развивается не в пространстве, а во времени, подобно последовательности нот в музыке. Для такого разума концепция реальности будет сродни музыкальной реальности, для которой геометрия Пифагора лишена всякого смысла".

Эйнштейн стоит на противоположной позиции. Для него многообразие во времени не может быть истиной без многообразия в пространстве. Так же как для материалистов древности (Лукреций говорил об этом весьма отчетливо в своей поэме) и для всей последующей материалистической философии, и для всей последующей пауки. В свою очередь, пространственное многообразие не

633

может быть реальным без временного (что отличает концепцию Эйнштейна от концепции Ньютона). Но что же в таком случае представляет собой музыка по отношению к объективному миру и к истине?

Эйнштейн отделяет понятие объективной научной истины от понятия прекрасного, связанного с человеческими оценками. Но как связан с понятием прекрасного эмоциональный аккомпанемент постижения мира?

Развивая свое определение: "прекрасное есть жизнь", Чернышевский ссылался на гегелевскую концепцию прекрасного в природе, как предвозвещения человека, человеческой личности.

"Проводить в подробности по различным царствам природы мысль, что прекрасное есть жизнь и ближайшим образом, жизнь, напоминающая о человеке и о человеческой жизни, я считаю излишним, потому что [и Гегель и Фишер постоянно говорят о том] красоту в природе составляет то, что напоминает человека [или, выражаясь гегелевским термином], предвозвещает личность, что прекрасное в природе имеет значение прекрасного только как намек на человека [великая мысль, глубокая!]" [7].