Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра

Письмо государю было тотчас же отправлено из Неаполя. Оно должно было утвердить его в мысли, что Толстым и Румянцевым делается все возможное и невозможное, чтобы выполнить его волю, что трудятся царские посланники не покладая рук, изыскивая все возможные ходы и выходы. Одного не сообщил граф Петр Андреевич Толстой — побоялся известить об отчаянии своем в завершении дела, дабы не ввести государя в гнев. О последствиях гнева Толстому не надо было рассказывать. Он пишет к Веселовскому: «Мои дела в великом находятся затруднении: ежели не отчаится наше дитя протекции, под которою живет, никогда не помыслит ехать. Того ради надлежит вашей милости тамо на всех местах трудиться, чтоб ему явно показали, что его оружием защищать не будут, а он в том все свое упование полагает, Мы долженствуем благодарить усердие здешнего вицероя в нашу пользу; да не может преломить замерзлого упрямства. Сего часу не могу больше писать, понеже еду к нашему зверю, а почта уходит».

«В последний раз они решились на отчаянный приступ с трех сторон, — пишет М. П. Погодин. — Секретарь, вкравшийся к царевичу в доверенность и передавший ему, будто за тайну, переговоры Толстого с вицероем, должен был отнять у него надежду на покровительство цесаря, в случае если царь будет требовать сына с оружием в руках, по теперешним обстоятельствам, это, де, даже невозможно, ибо война с турками не кончилась, а с Испанией начинается. Вицерой должен был объявить, что разлучит его с Евфросиньею, ибо нужно, де, лишить царя предлога к обвинениям. Толстой придумал испугать вновь полученным письмом о скором прибытии царя в Италию и свидании с царевичем, свидании, которого никто, де, отстранить не может.

Вот какие опасности представлены были несчастному царевичу, и все они были в его глазах очень вероятны и возможны.

С другой стороны, обещалось полное прощение и жизнь на свободе в деревне с любезною Евфросиньею».

О происходившем во время второго свидания Толстого с царевичем можно судить из донесения графа, отправленного государю в тот же день. «И… сказал ему… что мог вымыслить к его устрашению; а наипаче то, будто его величество немедленно изволит сам ехать в Италию. И сие слово ему толковал, будто сожалея о нем, что когда его величество сюда приедет, то кто может возбранить его видеть и чтоб он не мыслил, что сему нельзя сделаться, понеже нималого в том затруднения нет, кроме токмо изволения царского величества: а то ему и самому известно, что его величество давно в Италию ехать намерен, а ныне наипаче для сего случая всемерно вскоре изволит поехать. И так сие привело его в страх, что в том моменте мне сказал, еже всеконечно ехать к отцу отважится. И просил меня, чтоб я назавтра к нему приехал купно с капитаном Румянцевым: «Я-де уже завтра подлинный вам учиню ответ». И с этим я от него поехал прямо к вицерою, которому объявил что было потребно, прося его, чтоб немедленно послал к нему сказать, чтоб он девку от себя отлучил, что он, вицерой, и учинил: понеже выразумел я из слов его [царевича], что больше всего боится ехать к отцу, чтоб не отлучил от него той девки. И того ради просил я вицероя учинить предреченный поступок, дабы с трех сторон вдруг пришли к нему противные ведомости, т. е. что помянутый секретарь отнял у него надежду на протекцию цесарскую, а я ему объявил отцов к нему вскоре приезд и прочая, а вицерой разлучение с девкою. И когда присланный от вицероя объявил ему разлучение с девкою, тотчас ему сказал, чтоб ему дали сроку до утра: «А завтра-де я присланным от отца моего объявлю, что я с ними к отцу моему поеду, предложа им только две кондиции, которые я уже сего дня министру Толстому объявил».

Толстой праздновал победу. Знал царь, кому поручать дело! Пребывание графа на Мальте, похоже, много дало ему. Иоанитские рыцари в совершенстве владели бесчисленными приемами хитрости и коварства.

Царевич был загнан в угол. В покровительстве, по словам Толстого, отказывали, отец вот-вот должен направиться в Италию, близких, кроме Ефросиньи, нет, они далеко в России. Посоветоваться и опереться не на кого. Кто здесь советчик, в этом чужом и далеком Неаполе? Разве что любимая женщина — Ефросинья. Не знал Алексей, что и любимая его подкуплена и участвует в заговоре. А ведь за ней было, можно сказать, последнее слово.

В растерянности и смятении Алексей искал выхода, и возбужденное воображение его рисовало мрачные картины. Выход виделся в одном: просить отца разрешить ему жить в деревне вместе с Ефросиньей. Требование незначительное и могло быть выполнено отцом. А там… там… все же в России, среди русских. Возможно, изменятся обстоятельства. Под утро, успокоенный своими мыслями, он мог облегченно вздохнуть.

Встретившись с Толстым и Румянцевым, Алексей сообщал о принятом решении вернуться в Россию в случае выполнения его требования. Толстой и Румянцев (не веря своему счастью!) обещали все, ссылаясь на собственные слова царя, говорили без устали, упоминали о благожелательности цесаря, вицероя.

«Не только действительный поход государя, но и одно намерение быть в Италии добрый ефект их величествам и всему Российскому государству принесли», — думал Толстой. В мыслях он готовил письмо Петру Алексеевичу, в котором надо было просить последнего согласиться с требованиями Алексея. Это, по мнению графа, дало бы возможность увидеть всем, каков царевич, прилепившийся к юбке чухонки. Кроме того, женитьбы царевича на Ефросинье отдалила бы его от цесаря, император обязательно потерял бы к нему доверие, а кроме того, сам факт женитьбы исключал бы вероятность сближения Алексея с каким-либо европейским двором. Знал, верно, граф Петр Алексеевич Толстой о том, что принц Орлеанский не прочь был выдать свою дочь за Алексея.

Царевич написал письмо отцу, цесарю и министрам.

Толстой, боясь упустить добычу, просил в письме к царю о том, чтобы Алексея «содержать несколько времени секретно, для того: когда это разгласится, то опасно, чтобы кто-нибудь, кому это противно, не написал к нему никакого соблазна, от чего может, устрашась, переменить свое намерение».

Петр, узнав о решении Алексея, «был вне себя от радости и обещал все собственноручно несколько раз, лишь бы ехал скорее царевич, которого он ждал, как ворон крови».

17 мая 1717 года писал он Алексею:

«Мой сын! Письмо твое, в 4-й день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую, что просишь прощения, которое вам пред сим, чрез господ Толстова и Румянцева, письменно и словесно обещаю, что и ныне подтверждаю, в чем будь весьма надежен, также о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, которыя также здесь вам позволится, о чем он вам объявит».

Читая письмо, видишь, как далеки отец и сын, как разобщены они.