Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра

Как истый немец, барон свысока относился к русским и презирал родовитых людей. Впрочем, самые враги Остермана не могли упрекнуть его в том, что он худо служил своему государю. Более на него нападали за то, что он дружил с Левенвольде, которого ненавидели за подлость и за то, что дозволял царю делать все, что ему угодно, не останавливая его ни в чем.

Положение Остермана было сложным. Он был воспитателем царя и должен был заботиться о том, чтобы Петр II хорошо учился, а Петр учиться не хотел, хотел жить в свое удовольствие.

Дела государственные мало интересовали его. С некоторого времени император взял привычку превращать ночь в день. («Он целую ночь рыскает с своим камергером, Долгоруким и ложится спать только в семь часов утра», — извещал свой двор Иоан Лефорт.

После безуспешных увещеваний Остерман притворился больным, чтобы не выходить из комнаты и свалить вину на своего помощника, затем даже умолял императора уволить от должности главного воспитателя, так как он своими просьбами не действует на него, а между тем он должен будет отдать отчет в том перед Богом и совестью. Речи тронули императора до слез, но в тот же вечер он снова отправился в санях таскаться до утра по грязи. На свадьбе у молодого Сапеги, как рассказывали, не было никакой возможности заставить Петра II сесть за стол, в продолжение двух дней. Он предпочитал беспутствовать в отдельной комнате.

— Ваше высокопревосходительство, доносятся слухи о переезде двора в Москву? — поинтересовался при встрече дюк де Лириа.

Вопрос для барона Остермана был скользским. Он, как и многие сторонники Петра Первого, негодовал против переезда двора в Москву. С переездом в первопрестольную возвращались допетровские порядки. Их он боялся более всего. Да к тому же, в Москве не жаловали иноверцев. Памятовали там о казни стрельцов, с их помощью учиненною.

— Обычай русского народа требует коронации государя в древней столице, — отвечал Остерман. — Наш государь от сих правил не отступает. Он верен своему народу, его традициям.

Лукавил барон. Всего же более его пугала предстоящая встреча императора с родной бабкой Евдокией Лопухиной, возвращенной из заточения. Ненавидя иноверцев, она могла при удобном случае отстранить его, Остермана, от дел. Недаром в Москве она звалась ныне не иначе как царицею .

Между внуком и бабкою велась оживленная переписка. О том знал Остерман, знал и дюк де Лириа.

Возвращаясь от Остермана в посольство, дюк де Лириа перебирал в памяти разговор с бароном, вспоминая его реакцию на те или иные слова и вопросы. Суждение о нем складывалось определенное: барон лжив (недаром трижды менял религию), готов сделать все, чтобы достичь своей цели. Коварен.

«Но это такой человек, в котором мы имеем нужду и без которого не сделаем здесь ничего», — заключил он.

Впрочем, ручаться в Санкт-Петербурге нельзя было ни в чем. Не было в Европе двора более непостоянного, чем здешний.

Валил снег. Становилось белым бело кругом. Резче вырисовывались фигуры прохожих, возки и экипажи, ехавшие по набережной Невы.

Проезжая мимо императорского дворца, испанский посланник невольно кинул взгляд на окна. В помещениях дворца зажигали свечи.

Аудиенцию у Его Императорского Величества Петра Алексеевича дюк де Лириа получил в последних числах декабря.

Государь был высокого роста и очень полн для своего возраста, черты лица хороши, но взгляд пасмурен, и, хотя он молод и красив, герцог не нашел в нем ничего привлекательного или приятного. Платье светлого цвета, вышитое серебром.

Речь испанский посланник держал на кастальском языке, а отвечал на нее, от имени императора Петра II, барон Остерман, по-русски. По окончании церемонии представления, обер-церемониймейстер привел дюка де Лириа на аудиенцию к великой княжне Наталье Алексеевне. Она была дурна лицом, хотя и хорошо сложена, но добродетель, кажется, заменяла в ней красоту. Явно великодушная, любезная, исполненная грации и кротости, она вызывала симпатию и привлекала к. себе с первого взгляда. Недаром ее окружали почти одни иностранцы, коим она, как никто, покровительствовала.

Речь свою дюк де Лириа произнес на французском языке (ему было известно, она знает этот язык). Барон Остерман, стоявший при ней с левой стороны, ответил ему, по ее повелению, на том же языке. Через несколько дней дюк де Лириа поднес императору очень хорошее ружье работы Диего Искабеля. Подарок пришелся по душе, и Петр II приказал испанскому послу остаться обедать с ним — милость, какою не удостаивался при его дворе ни один из иностранных министров. За столом государь был благосклонен к гостю и пил за здоровье испанского короля. Посол отвечал бокалом вина, поднимая его за здоровье российского императора.

Двор собирался в Москву. В первопрестольной делались приготовления к коронации. Перед святками первыми подались в Москву обе царевны, Екатерина и Прасковья Ивановны, — тетки Петра II. Убирали в первопрестольной и дом для вдовствующей герцогини курляндской, ехавшей из Митавы. Тронулись в древнюю российскую столицу Головкины. Старые вельможи потянулись за ними в родной город. Ждали отъезда государя. Теперь, вопрошая, надолго ли император покидает Петербург, иностранцы слышали в ответ: быть может, навсегда.

Русские вельможи старой закалки искренне радовались переезду. Они никак не могли привыкнуть к Петербургу, далекому от их деревень. Раздражали затруднения с доставкой запасов, на что уходило время и что требовало больших расходов.

В Москве же место нагретое. Рядом свои деревни, родовые имения. Всегда легко доставить все нужное для барского дома.

Люди, выдвинутые Петром I, напротив, боялись переезда. Им казалось, удаление от моря, флота сводило на нет задумки великого императора.

Боялись поездки в Москву и иностранцы, жившие в России.

Шел вопрос о том, какой быть Руси. От того, где быть столице, зависело торжество либо новых, либо старых начал.

Кого-то пленяла Москва с ее колокольным звоном, бесчисленными церквами, уютными усадьбами, хлебосольством и радушием, а кому-то не по нутру был старый уклад жизни.

В первых числах января 1728 года, едва выпал первый снег (в ту зиму он выпал поздно), двор покидал Петербург. Дни стояли солнечные, морозные. Искрился снег на взгорьях, слепил глаза. Кричали, вспуганные колокольным звоном, вороны.

С отъездом последних карет и саней, город, казалось, вымер. Все выехали за императором, поручившим Петербург ведению, попечению и командованию деятельного Миниха.

Царский поезд растянулся на несколько верст.

Знатные путешественники, зная, что вдоль столбовой дороги негде будет запастись провиантом, везли его с собой. На ямах, где меняли лошадей, теснились в курных избах. Здесь же, ежели наступала пора обеда, повара размораживали еду.