Kastelno - Верден. Мясорубка дьявола.

Ослабела немецкая пальба, ожили наши орудия, наконец–то можно поднять головы и осмотрется. Половина взвода Жерома – в клочья, в остальных взводах тоже не слабые потери. Кого на куски разнесло, одного даже на ближайшее чудом уцелевшее дерево зашвырнуло, многих искалечило. Двоих оставили для оказания первейшей помощи, вестового в тыл с сообщением, а сами вперед, на позиции. Бежали резво: во–первых, новый обстрел может начаться когда угодно, а во–вторых, дикие крики раненых подхлестывают лучше всякой плети. В итоге, добрая четверть роты выбыла из строя даже не дождавшись прямого соприкосновения с противником. Как тут объяснить? Прятались от мин все вместе, однако кто–то погиб, кто–то искалечен, а на ком–то ни царапины. По какому принципу мины выбирают своих жертв? Судьба, случай, везение, Божья воля или Божье попущение? Увы, точный ответ не знает никто.

О Боге следует вообще сказать особо. На передней линии солдат становится очень религиозным. Постоянное присутствие смерти вызывает у человека непреодолимую, ни с чем не сравнимую потребность искать защиты и покровительства у высших сил. Уж где–где, а на фронте все безбожие вылетает из человека в момент. Это дома он по пьяному делу храбро издевался да потешался над стареньким сельским кюре! Это дома он нагло похвалялся, дескать я, и только я, хозяин своей судьбы! А тут передовая быстро, а самое главное, доходчиво объясняет: ты здесь не плохой и не хороший, не добрый и не злой, не умный и не глупый, не сильный и не слабый. Ты здесь ВООБЩЕ НИКТО! Ты здесь — НИЧТО! Здесь на все промысел Божий, да дело Божьего случая, запомни это раз и навсегда дурачок смешной! И молись крепче Богу, ты, хозяин своей судьбы, может тогда и на своих двоих до дома доскачешь!

Так что сначалом войны католическая вера Франции может смело праздновать свое новое рождение. Число заблудших овец, которые с искренним раскаянием вернулись в лоно матери–церкви, увеличивается с каждым артиллерийским обстрелом, с каждым выходом на передний край. За два дня до выступления на позиции, к полковому кюре на исповедь выстроилась такая очередь, что я аж присвистнул. Получить отпущение грехов изъявила желание вся моя рота, вся до последнего человека! И так по всей армии! Полковые кюре засыпали от изнеможения, слушая изливавших им душу грешников. Высшее командование вынуждено было в срочном порядке максимально увеличить штат святых отцов.

К моему немалому удивлению на исповедь отправился даже Гийом. Факт появления в исповедальне других взводных для меня естественен и очевиден. Жером, он хоть и парижанин, но только корчит из себя вольнодумца, однако в глубине души точно верит в Бога. Лефуле, ну тут ничего другого и ожидать нельзя. Как и все крестьяне, он очень набожен. За любое богохульство у себя во взводе он враз челюсть любому вышибет. Но Гийом! Марселец, вечный ругатель, гуляка, пьяница и весельчак! Да под самым кошмарным обстрелом он даже никогда не крестился! И тут – на исповедь! Такое чудо вижу в первый раз. Причем, за всю эту проклятую войну. Шокирован не только я один, удивленно переглядывается вся рота. Никто и никогда не считал его даже отдаленным подобием верующего человека. Без проблем могу представить его рассказывающим как, и при каких обстоятельствах он пьянствовал и веселился с продажными девками. Или какие обстоятельства вынудили его лечь спать одному и трезвым. Если такое хоть пару раз было в его жизни. Но вообразить этого извечного похабника склонившимся перед кюре, и просительно бормочущего тихим голосом: прости меня святой отец, ибо грешен я… Нет, это определенно выше моего воображения Не иначе нас и впрямь ждет что то очень серьезное.

Гийом закрылся в исповедальне надолго. Ожидающие очереди солдаты строят предположения на предмет того, что там сейчас происходит. Кто–то всерьез утверждает, что кюре вот–вот выпадет оттуда мертвецки пьяным, а мой веселый взводный выйдет, довольно скалясь и распевая похабную песенку. Некоторые заключают пари на такой исход событий, или на нечто подобное. Честно говоря, абсолютно не исключаю этого варианта. Но, слава Богу, все обошлось. Облегчив душу, наш неунывающий доселе весельчак вышел с чрезвычайно озабоченным выражением лица. Подойдя ко мне, вполголоса объясняет: — видишь ли, командир, только сейчас задумался. Я ведь с первого дня в этом дерьме, с четырнадцатого года. И ведь даже ни разу оцарапан не был. А это очень плохой знак. Точно, тебе говорю, либо хлопнут скоро, либо страшно искалечит. Вот я и на всякий случай, это… ну… и… сходил, — объясняет он причины своих духовных исканий, жестом показывая на исповедальню.

– Командир, все также тихо говорит он, – я могу тебя просить тебя об одном одолжении… — Гийом запинается, его лицо делается торжественным и сосредоточенным, а потом почти шепотом добавляет — как друга…

Моему удивлению нет предела. Да что с ним сегодня такое? Что за дурацкий вопрос? Конечно, какой тут разговор может быть, сделаю все что смогу!

– Если… это… в общем… если боши меня ухлопают, пожертвуй пожалуйста пятьдесят… нет… нет, лучше целых сто франков на мессы за упокой моей души, ладно? – капрал вопросительно смотрит на меня.

Я стою совершенно обалдевший. Чего, чего, но такого не ожидал. Видать, даже у него нервы сдали. Беру себя в руки, крепко сжимаю ему плечо и тихим, но твердым голосом обещаю выполнить просьбу. Гийом горячо благодарит, и развернувшись, уходит к своим. На моей памяти это первый случай, когда за весь разговор он ни разу не выругался.

После коллективно–массового покаяния рота возвращается к обычным земным делам. А их как всегда, хоть отбавляй. Во всей линии фронта вокруг Вердена идут жуткие бои. Немцы, не считаясь с потерями, беспрестанно атакуют наши позиции. Но теперь командованию известны направления их главных ударов и оборона уже давно глубоко эшелонирована. На переформирование нам дали десять дней. Все это время мы рыли новые линии обороны или копали могилы для своих убитых. Их много. Их очень много. С тыла конвейером едет транспорт набитый свежесколоченными гробами. Похоронная команда без устали, сменяя друг друга, раскладывает в них тела. Полковые кюре просто физически не имеют возможности молиться за каждого погибшего по отдельности. Так что на тот свет провожают большими пачками. Положили гробов на целое поле, пробормочет святой отец молитву себе под нос, перекрестит всё на четыре стороны, и готово. Все уже в царствие небесном, если верить ему.

Огромные поля за спиной Вердена усеяны могильными крестами. Убеждаешься, что человек привыкает почти ко всему. В детстве я страх как боялся покойников. Теперь даже не обращаешь внимания на такие пустяки, ибо знаешь точно – они больше никогда не встанут. Многим из них и встать то будет не на что в день Страшного Суда. Куски разорванных артиллерийским огнем людей, кучей сваливают в один гроб. Объяснение весьма простое: мертвым уже один черт, а если деревянный ящик предоставлять на каждый кусок обожженного человеческого мяса, то во Франции скоро не останется ни одного дерева.