Михаил Постников - Критическое исследование хронологии древнего мира. Античность. Том 1

Далее Радциг рассматривает вопрос о многочисленных параллелях в римской истории, о постоянных повторах одних и тех же событий в слегка видоизмененной обстановке.«Подобных случаев можно привести несколько из истории Ливия. Например, романтическая подкладка и обстоятельства, сопровождавшие изгнание царей, совпадают с историей изгнания децемвиров даже в мелочах. Сецессия плебеев, закон о провокации, закон о плебисцитах упоминаются трижды, как можно объяснить это? Верить ли традиции и считать достоверным каждое из перечисленных событий или же сделать ограничение?» ([34], стр. 13).

Морозов предлагает следующее объяснение этих параллелизмов: в руках Ливия (или, скорее, неизвестных нам его предшественников, которых Ливий амплифицировал) имелись отдельные разрозненные записи одних и тех же событий, сделанные различными авторами (и потому расходящиеся в деталях). Первые составители «римской истории» приняли эти фрагменты за описание различных событий и по своему разумению разместили их последовательно в рамках уже принятой ими хронологической схемы. Это объяснение мы обсудим в своем месте. Здесь же лишь заметим, что хотя пока оно имеет чисто умозрительный характер и не подкреплено фактами, но все же оно довольно правдоподобно объясняет наличие параллелизмов, тогда как традиционные историки (в том числе и Радциг) никаких других разумных объяснений не предлагают.

«Но одни повторения не могли еще удовлетворить желанию анналистов дать публике связный рассказ — они стали вносить в рассказ те события, которые совершались у них на глазах» ([34], стр. 14). Тем самым заметим, современность превращалась в древность, события, происходившие с современниками хрониста, объявлялись им происшедшими много сотен лет назад и апокрифировались в древность.Не имея никакой альтернативы сложившейся исторической схеме, историки вынуждены ограничиваться раздраженной констатацией этих фактов, не делая из них выводов.

«Таким образом объясняется то обстоятельство, что у Ливия беспрестанно попадаются leges agrariae, которых не знали древние римляне. А эти законы играют, если верить слову Ливия, громадную роль в жизни Рима. Вносится анналистами и вся жизнь их современников с прениями в сенате и на форуме, и заступают место действительного быта их давно умерших предков. Вносятся в историю различные предания, способные беспредельно увеличиваться в объеме» ([34], стр. 14).

Радциг и Мартынов подробно излагают отмеченные Моммзеном и другими специалистами по истории Рима крупные фрагменты труда Тита Ливия, являющиеся явными литературными расширениями каких–то отрывочных намеков, дошедших до Ливия от его предшественников. Так, например, один из самых длинных рассказов Ливия был, скорее всего, написан как развитие одного из изображений на римских монетах ([34], стр. 17—19). «Почтенный Ливиец» просто написал литературный рассказ, который, по его мнению, должен соответствовать выбитому на монете изображению. Тщательному критическому анализу подвергли Нибур и Моммзен также историю с Кориоланом. По их мнению, вся легенда о Кориолане носит отчетливый характер литературного вымысла, и хотя, как они думают, этот рассказ был донесен до Ливия «традицией», однако «рассказ традиции недостоверен» ([34], стр. 24). По поводу другого примера Мартынов пишет: «Это обстоятельство заставляет уже усомниться в истине рассказа Ливия и предположить, не является ли он позднейшей выдумкой, а так как необходимо дать этой выдумке некоторую историческую основу, то и было впоследствии произведено в фактах изменение имени консула 362 года…» ([35], стр. 9). И далее:

«Приведенный рассказ показывает, какой произвол царил в римских летописях… мы убедились в том печальном состоянии, в котором дошла до нас ранняя римская летопись. Скудная, состоящая из сухого перечня магистратов или из жидких записей ограниченных в своем умственном кругозоре понтификов, она, в довершение всего, была наперебой искажаема и патрициями и плебеями» ([35], стр. 10 и 13).

Радциг заканчивает рассмотрение этого вопроса следующими словами: «Разобранный случай с легендой о Кориолане характерно показывает, как слагалась и росла традиция. Сухие летописные даты (между прочим, отметим, что в летописях нет дат в нашем понимании; все хронологические проблемы решались уже значительно более поздними историками, и отождествление глухих хронологических указаний с современной шкалой является чрезвычайно туманным вопросом. — Авт.) становились целыми историческими романами… Таким образом, из всего сказанного можно видеть (каким образом? — Авт.), что было внесено недостоверного в традицию до Ливия, что к этому прибавил сам Ливий. Все остальное мы смело можем признать достоверным, а достоверное есть то, что почерпнуто из синхронических записей, т.е. из летописи, к которой мы теперь и обратимся» ([34], стр. 26).

Читатель, может быть, решил, что вот теперь–то на сцену и выступят таинственные «римские летописи». Но нет! Оказывается, что мы и дальше будем вынуждены двигаться только по труду Тита Ливия.

«Посмотрим сначала, как говорит об этом Ливий», — предлагает Радциг. Оказывается, что из слов Ливия можно заключить, что «уже в период 451—449 гг. до н.э. можно считать письменность настолько распространенной в городе, что правительство находит необходимым афишировать свои постановления, а что факт обнародования законов и таблиц заслуживает полного доверия, в этом, конечно, никто не станет сомневаться» ([34], стр. 27).

Во–первых, в тексте Ливия нет такой даты: 451—449 гг. до Р.Х., а во–вторых, хотелось бы увидеть более серьезное обоснование «полного доверия», которым Радциг предлагает проникнуться к этим сообщениям Ливия, чем рассыпанные по всему тексту Радцига «конечно» и «несомненно». Тем более что сам Радциг в следующей строке пишет: «С другой стороны, Ливий в том же месте VI книги заявляет о гибели письменных документов в галльском пожаре…» ([54], стр. 27). Невольно складывается впечатление, что Радциг (вместе со всеми другими историками) находится в безнадежном тупике: верить всему тексту он не может ввиду наличия большого числа противоречий; не верить ничему он также не может; значит, чему–то верить надо, а чему–то нет; и вот именно в этом основном вопросе: каким фрагментам текста доверять, а каким — нет, господствует безраздельный и абсолютный субъективизм, не подчиненный никакому более или менее надежному методу.

Радциг приводит небольшой список тех документов, которые лежат в основе истории Рима. Древнейшим документом считаются отрывки из каких–то архаических гимнов, по поводу датировки которых историки только глухо говорят, что они относятся, «по всей вероятности, к столь же древней эпохе» ([34], стр. 28). Кроме того, считается, что от «царской эпохи» до нас дошли два союзных договора, в которых, кстати, снова нет никаких абсолютных дат. «Чем более будем идти вверх по традиционной истории, тем чаще будут попадаться и памятники письменности. Что касается возражений некоторых, указывавших на то, что хронология обозначалась в Риме посредством вбивания гвоздя в стену Капитолийского храма за отсутствием письменности, то на этих возражениях не стоит и останавливаться, так как в акте вбивания гвоздя было, скорее, какое–нибудь (? — Авт.) сакральное значение и ни в коем случае не было практического» ([34], стр. 29).