Владимир Николаев - Сталин, Гитлер и мы

Вскоре все ужасы войны пришли и в Германию, особенно после того, как ее начали регулярно бомбить, и тут же закачался и начал падать культ бесноватого фюрера. Но у нас такого не случилось: над всеми нами и над всем военным ужасом возвышался по-прежнему неколебимо ГУЛАГ. Вспомним, что у нас он был свой, родной, общенациональный в «дружной семье советских народов», а у Гитлера — в основном для военнопленных и иностранных рабов, согнанных с оккупированных Германией земель.

Но вернемся к Великой Отечественной войне после столь краткого упоминания о ее тыле. По- моему, армия и война — это две самые чудовищные глупости, до которых додумалось человечество за всю свою историю. Не собираюсь обосновывать эту мысль, поскольку вообще об армии и войне все уже давно поведал людям Я. Гашек в романе о бравом солдате Швейке. Я полностью согласен с ним, что армейский неистребимый идиотизм — понятие вневременное и наднациональное. Даже большевики с их дьявольской «революционной» изворотливостью не смогли ничего привнести от себя в армейский идиотизм, хотя и пытались (комиссары, ленинские комнаты и т. п.), ничего у них не вышло…

Кстати, роман Гашека — это никак не развлекательное чтиво, он снимает все наслоения лжи (причем многовековые!) с военной тематики в литературе, начиная с культа героизма и риска, национализма и верноподданничества… В наше время его дело продолжил В. Войнович в своем романе об Иване Чонкине, солдате Великой Отечественной войны. В жанре художественной прозы его у нас с трудом, но все же опубликовали, а вот написать о том же самом языком историка или публициста (и при этом еще издать написанное!) в нашей стране до сих пор едва ли возможно. Я хотел бы поделиться кое-какими воспоминаниями из своих военных лет, но боюсь, что флотская специфика сузит изложение и его смысл. Поэтому я хочу поделиться с читателем несколькими цитатами из мемуаров своего друга, известного нашего поэта Давида Самойлова. Познакомился с ним в 50-е годы во время совместной работы над переводом стихотворного сборника прославленного чешского поэта Витезслава Незвала и часто встречался с Давидом до тех пор, пока он не перебрался в Прибалтику. У нас было немало общего в жизни и отношении к ней, мы не раз вспоминали военные годы и не расходились во мнении о том времени.

Примечательно, что в своих воспоминаниях он мало пишет о войне, хотя долгое время находился на передовой, несколько месяцев лежал в госпитале с тяжелой раной и затем вернулся на фронт, хотя вполне мог этого избежать: ему предлагали учиться в институте военных переводчиков, но он отказался и дошел до Германии, где и встретил победу. Вот он пишет о своем военном училище: «В роте, куда я был зачислен, старшиной стал тот же Сердюк. Он был зверь и прирожденный мерзавец… Я и сейчас, обломавшись изрядно на понимании и прощении, чувствую порой шевеление ярости и желание мести, когда вспоминаю круглорожего с выпученными глазами Сердюка… Я, может быть, многое бы простил Сердюку, если бы он издевался только надо мной. Он мучил всю роту».

Шел сорок второй год, не хватало человеческого мяса, и курсантов училища бросили рядовыми на фронт, так и не доучив до лейтенантов: «Сержант Кабанов, к которому я попал под команду, человек по душе не злой, грубо презирал знания и, так сказать, интеллектуализм, в то же время как бы и завидуя им. Он не то чтобы преследовал меня, но часто грубо притеснял и постоянно со мной тягался, яростно споря, например, о том, что вша лезет из тела от заботы, а триппер бывает от простуды».

Фронт с его официальным плакатным героизмом и патриотизмом сразу показал ему свою изнанку: «Мы знали, что за передовой линией стоят заградительные отряды с петлицами пограничников, коим приказано стрелять из пулеметов в отступающих. По переднему краю в тихие дни ходил рыжий особист, любитель Стендаля, погубивший рабочего Литвиненко. Знали, что можно говорить о победах, а не о поражениях, знали, что наше среднее начальство тоже под Богом ходит. Страх пред «Смершем» на какой-то срок действительно цементировал фронт, но по сути глубоко разлагал высокие понятия народа, борющегося против нашествия. Это позже сказалось. Сказывалось, впрочем, и в нашем быту боязнью откровенности и порой торжеством негодяйства. Кто были у нас наушниками «Смерша», мы чаще всего не знали. После войны я встретил на улице Кирова бывшего сержанта раз- ведроты Ваньку 3., мародера и насильника, трип- перитика всех степеней. Он был младшим лейтенантом ГБ».

Упомянутый выше Самойловым солдат Литвиненко стал одной из многих ни в чем неповинных жертв СМЕРШа, выдумывавшего антисоветские дела, чтобы доказать свою бдительность.

Между госпиталем и фронтом Самойлов провел некоторое время на лесозаготовках, которые выглядели таким образом: «Жизнь у нас была вольная, потому что лейтенанты, посланные с нашей командой, обосновались в селе, километрах в двадцати от наших делянок. И там, по слухам, прижились при учительницах. Гуляли и пили, а по ночам шало носились в полуторке по лесным дорогам, выменивая на заимках солдатские пайки на самогон. Нам от пайков доставались крохи. Но на свободе и мы кое-как кормились. И были рады, что лейтенантов с нами нет».

А вот фронтовая зарисовка, место действия — Белоруссия, 1944 год: «За какие-то якобы упущения был смещен капитан Харитонов, и к нам был назначен командиром некий Герой Советского Союза, фамилии которого никто не запомнил ввиду краткости пребывания его в должности. Он явился к нам в сопровождении где-то по пути прихваченной военной девчонки и вмести с ней, произведя роте инспекторский смотр, удалился в хату, назначенную ему для постоя, откуда на свет божий не появлялся. Утром ему подавали спирту и двухкилограммовую банку американской колбасы. В полночь он пускал из фортки ракету, объявляя учебную тревогу. Сам, однако, из дому не выходил. По первой тревоге рота поднялась как положено, за пять минут. В последующие ночи время боевой подготовки все удлинялось, пока, наконец, дежурные вовсе не перестали обращать внимание на сигнальную ракету пьяного командира. Герой вскоре был уволен и куда-то отправлен вместе с плачущей военной девчонкой».

Выше упоминалось о том, что правда о Великой Отечественной войне у нас до сих пор замалчивается, особенно о ее начальном периоде. Но точно так же мы до сих пор не знаем всей правды и о ее завершающем периоде. Самойлов на правах очевидца так свидетельствует об этом: «Армия сопротивления и самозащиты неприметно стала армией лютой ненависти. И тут великая наша победа стала оборачиваться моральным поражением, которое неприметно обозначилось в 1945 году… Унимая мародерство и насилие ровно настолько, насколько оно угрожало армейской дисциплине, вводя организованные формы мародерства и насилия, Сталин создавал нечто вроде национальной круговой поруки аморализма, окончательно сводил к фразеологии идею интернационализма, чтобы лишить нацию морального права на осуществление свободы».