Михаил Давыдов - Оппозиция его Величества

Будущее надо готовить. Иначе оно мстит за слепоту тем зрячим, которые ведут себя, как дашковский «слепой на скале».

Тема эта вечная и в содержательном, и в эмоциональном аспектах. Начнем мы со времен, отстоящих от нас и от Ермолова с Закревским в 1820 г. на равную примерно величину, с 1907 г. К этому времени не было уже детей Ермолова, хотя, проживи они с отцово, увидали бы манифест 17 октября, а младший, Николай Алексеевич, — и эвакуацию Врангеля.

Революция, в огромной степени спровоцированная недальновидностью, даже тупостью правящего класса на всех уровнях, особенно самом высшем, революция, фитиль которой был зажжен еще в 1861 г., была практически подавлена. И российские крайне правые, которых не было слышно и видно в самые опасные для царизма дни 1905 г., вновь подняли головы.

Была разогнана Первая Дума и не за горами было 3 июня 1907 г, но правым все было мало. Их проклятья уже сыпались на головы тех, кто, по их мнению, потакал революционной крамоле, был недостаточно тверд, т. е. жесток.

Скоро они объявят «красным» Столыпина, лихорадочно пытавшегося спасти то, что считал нужным спасти, в том числе и этих крайне правых. Один из его ближайших сотрудников, Сыромятников, предупреждал об опасности «после безумного поворота влево… столь же безумного поворота вправо, возрождения старой нашей исторической лжи, что все обстоит благополучно и что шапками закидаем» («Россия», 13 мая). Но правым было ненавистно все, что напоминало о революции, была ненавистна Дума как символ ограничения власти самодержца, пусть и достаточно формального ограничения. Тут они вполне могли поспорить с Карамзиным. Их идеал был там, в николаевской, дореформенной эпохе. Напрасно правительственная газета «Россия» объясняла им, что «времена крепостного права никогда не вернутся», доказывала, что монархические убеждения совместимы с конституционными взглядами, убеждала, что «реку не засыплешь, но что можно направлять ее русло». Российским ультра ставились в пример германские консерваторы: «Надо защищать историческую сущность, а не те или другие временные ее выражения… Пора бы нашим правым поехать в Пруссию и поучиться тому, как работает в ландтаге и рейхстаге прусская консервативная партия, отстаивающая монархическое начало конституционными средствами» (3 июня, день «государственного переворота»). И еще одна цитата из «России»: «Разумная политика после революции требует реформ, а не восстановления прошлого в его неприкосновенности и целости для того, чтобы дать нравственное оправдание новому взрыву народных страстей».

1820 г. и 1907 г. — совершенно разные эпохи. В 1820 г. о реформах только говорили, и становилось все яснее, что разговорами дело и кончится. В 1907 г. они как будто начались. Однако нельзя не видеть и общего, заключавшегося в реакции большинства дворян на саму возможность реформ.

Поведение ультраправых в 1907 г. показывает, что можно, даже пережив 1905 г. — более чем выразительное Предупреждение, ничего не понять, «ничего не забыть и ничему не научиться». Немного в истории найдется примеров исторической близорукости, имевшей воистину фатальное значение, подобных этому. И первым среди тех, кто ничего не желал видеть и понимать, был сам царь. И хотя жизнь давала этим людям еще какую-то надежду на спасение, как бы бросала канат безнадежно утопающему — утопающий предпочел утонуть в полном соответствии с тем, что принимал за каноны.

С. Ю. Витте, один из умнейших людей, когда-либо служивших династии Романовых, характеризуя политику царизма тех лет, пророчески говорил: «Сверху пошел клич — все это (война и революция — М. Д. ) крамола, измена, и этот клич родил таких безумцев, подлецов и негодяев, как иеромонах Илиодор, мошенник Дубровин, подлый шут Пуришкевич, полковник от котлет Путятин и тысяча других. Но думать, что на таких людях можно выйти — это новое мальчишеское безумие. Можно пролить много крови, но в этой крови и самому погибнуть и погубить первородного чистого младенца сына-наследника. Дай Бог, чтобы сие не было так, и во всяком случае, чтобы не видел я этих ужасов…» [167]

Так можно ли обвинять Карамзина, Ермолова или Закревского в консерватизме?

Кстати, подобная слепота — явление вовсе не чисто российское, хотя в России, пожалуй, оно имело самые роковые последствия для тех, кто эти взгляды исповедовал. Вспомним, например, как сопротивлялись в конце XVIII в. реформам императора Иосифа II магнаты и дворяне в Австрии, как негодовали прусские юнкеры в середине XIX в. из-за реформ, которые должны были спасти (и спасли!) их самих. Количество примеров такого рода легко умножить.

Последствия политики, которую в первой четверти XIX в. отстаивали, приветствовали Карамзин и его единомышленники, вполне очевидны. Нам же сейчас важно понять, что в 1820 г. имела место стандартная ситуация, возникающая в любой стране при попытках проведения любых реформ. Были, условно говоря, правые, левые и центристы. Как и в 1820-х гг. они различались и степенью влияния на царя, и своей численностью, а главное, численностью тех, кто их «делегировал», чьи интересы, понимаемые как гласно высказываемые мнения, они отражали. За консерваторами стояла подавляющая масса дворянства, совершенно инертная в общественно-политическом плане, незаинтересованная ни в каких реформах, которой нужно было уничтожить крайности павловского деспотизма и не более. За реформаторами, в сущности, не было никого. Их проекты зиждились на собственных убеждениях и не подкреплялись общественным мнением, в отличие от позиции Карамзина; иногда эти либеральные идеи своекорыстно рассчитывались на известные всем настроения царя.

1820 г., как и эпоха Сперанского, показал, что дворянам реформы были не нужны. Бесконтрольность власти царя соответствовала такой же бесконтрольности в отношениях помещиков и крестьян. Близорукость правящих слоев — обычный сюжет в мировой истории.

Ведь сам по себе факт желания или нежелания реформ большинством представителей класса вовсе не обязательно говорит о понимании большинством его членов своей настоящей, действительной пользы, насколько точным может быть этот термин. Реформа — нечто ломающее привычный уклад. При человеческой склонности к консерватизму она часто встречает естественное сопротивление — не было бы хуже! Чаще всего реформы проводятся вопреки воле арифметического большинства, даже когда это и в его интересах. Это закон истории. Потом их могут приписать большинству, но это надругательство над здравым смыслом, т. е. ходом истории, недооценка естественной силы вещей.

Любопытен и еще один вопрос — о степени зрелости реформ. Еще раз повторим, что серьезные реформы — чаще следствие неудач, чем успехов. С этой точки зрения деятельность Александра I и Сперанского после Тильзита выглядит куда логичнее, чем попытки реформ после Венского конгресса. Неудачи ясно показывают необходимость перемен, успехи же, напротив, поощряют сохранение статус-кво. Понятия — «государственная необходимость», «назревшие реформы», «реформы, время для которых настало» — нередко (не всегда!) — есть самая примитивная попытка объяснения исторического результата постфактум.