Геомар Куликов - Юрьев день

— А отчего тот день Юрьевым кличут? — допытывается.

— То сказ долгий.

— Поведай! — молит Тренька.

Кивает головой бабушка:

— За густыми лесами, широкими полями, за синими морями, горами высокими в некотором царстве, некотором государстве жили-были царь с царицей…

— И была у них дочь… — догадывается нетерпеливый Тренька.

— Верно, — подтверждает бабушка. — И была та царевна красоты дивной…

Размеренно двигаются бабушкины руки, быстро крутится веретено, споро вьётся пряжа, неторопливо сказка сказывается. Про то, как поселился в далёком царстве страшный змей-дракон. И пришлось людям отдавать ему на съедение своих детей кровных. И как покорил змея-дракона отважный молодой воин по имени Юрий, или, что то же, Георгий, а среди простого народа Егорий.

— Оттого-то, Тереня, и празднуется каждый год Юрьев день.

Понравился бабушкин рассказ Треньке. И того не ведал он, что не было на свете никакого змея-дракона и воина Георгия-Юрия, его будто бы укротившего. А была церковная сказка-легенда, одна из многих, в которые верили — и напрасно — люди не чета учёностью и умом Треньке и родичам.

Если бы мог прочитать Тренька нынешние книги, узнал бы, что пришёл тот осенний праздник из глубокой древности. И вовсе ни при чём тут был выдуманный Георгий-Юрий. Просто, закончив тяжёлые летние работы и собрав урожай, радовались люди отдыху, веселились, как могли.

И когда спросил Тренька: «Почему можно уйти от князя на Юрьев день только?» — объяснила бабушка:

— Урожай собран к той поре. Глядишь, может, кто и сумеет рассчитаться с князем.

— Значит, дядька Никола…

Стукнула дверь, у порога — лёгок на помине — мамкин брат. Только сумрачен, против обыкновения. Шайку скинул. Поклонился молчком.

Не раздеваясь, на лавку возле двери сел.

Тренька на деда с опаской глянул и — была не была! — выпалил:

— А правда, будто ты от князя надумал уйти?

Кивнул головой дядька Никола:

— Правда.

Дед кнут отбросил, со своего места вскочил:

— Слыханное ли дело! Сам того не знаешь, чего хочешь!

— Очень хорошо знаю, Григорий Тимофеевич, — тоже поднялся дядька Никола. — Хочу, чтобы не драли с меня три шкуры княжьи приказчики. Чтобы не пороли на княжьей конюшне безо всякой вины…

— … чтобы государь батюшка князь Пётр Васильевич тебя низкими поклонами встречал… — ядовито продолжал дед.

— Мне княжьи поклоны не надобны. Без них проживу. — Дядька Никола протянул заскорузлые свои ладони: — А вот он без них проживёт ли? Сам князь не пашет, не сеет, не жнёт. Кто его кормит?

— Земля-матушка… — назидательно ответствовал дед. — Али по скудости ума не ведаешь?

С дядьки Николы гнев сошёл. Посмотрел на деда сожалеючи, на лавку опустился. Сказал спокойнее:

— Ты, Григорий Тимофеевич, словно вчера на свет родился. Тебе ли не знать, что без крестьянских наших рук земля хлеба не даст? Семь потов на ней прольёшь, тогда, может, и отблагодарит хлебушком в урожайный год. А ты тот хлебушек — князю…

Дед тоже поутих.

— Одно скажу, Никола: от добра добра не ищут. У князя крестьян и холопов много, оттого на каждого, глядишь, чуть поменьше тяжести ложится.

— Я так думаю, Григорий Тимофеевич, что от множества холопов и крестьян он одного человека ни во что не ставит. Да и повинностей, что ни год, всё более взваливает.

— Найдёшь ли лучшего, чем князь?

— И искать не буду.

— Как так?

— На вольные земли пойду.

— Эва! — изумился дед. — Где их теперь сыщешь?

— Мудрено, верно. Ноне, почитай, вся земля на Руси под царём да царёвыми людьми. Подамся на южные али на восточные окраины. Всё полегче.

— Стало быть, уходишь? — вставила робко Тренькина мамка.

Поникла лохматая голова дядьки Николы.

— Скопил небольшие деньги. Думал, откуплюсь. Куда там! Княжеские приказчики даром хлеба не едят. Ловко насчитали… Только упрямый я. Не в нынешний — в другой Юрьев день, а уйду.

Встал дядька Никола. Шапку нахлобучил.

— Прощайте.

К двери шагнул, а она ему навстречу сама распахнулась. Не по щучьему велению, понятно. На пороге — тётка Настасья, жена дядьки Николы, с сыном, пятилетним Тишкой. Увидела мужа, перекрестилась:

— Слава тебе господи! Ушёл с утра раннего на княжью усадьбу и ровно в воду канул. Ну, горе моё, неужто отпустил князь?

Более прежнего помрачнел дядька Никола:

— Кабы так…

Ушли дядька Никола с тёткой Настасьей, дед неодобрительно, с укоризной бородой помотал:

— Вовсе без понятия мужик. Князьюшке за всё доброе, что людям делает, в ножки надобно кланяться, богу за него молиться.

С дедом спорить никто не стал. Однако и согласия никто не выразил.

Молча поужинали.

Почитай, без слова единого спать легли.

Утром дед толкает Треньку:

— Подниматься пора. Мамка печь топить будет.

Спит Тренька, бормочет что-то невнятное, в ответ на дедовы слова.

Дед своё:

— Терентий, а Терентий! В который раз говорю: мать принимается печь топить, слышь?

Иногда деду удаётся разбудить Треньку. А сегодня махнул рукой, полез с полатей.

Посапывает Тренька, наслаждается сладким утренним сном. Только коротко Тренькино блаженство. Недаром толковал дед про печь, за которую принималась мать. Топится изба Якова Позднева по-чёрному. Нет в печи трубы. Оттого весь дым — в избу.

Проходит малое время, начинает беспокойно ворочаться Тренька.

И вдруг кубарем валится с полатей, кашляет, чихает, трёт полные слёз глаза. Сердится на деда:

— Не мог разбудить!

— Тебя пушкой надобно будить, а её, как на грех, в избе нету.

Смеются над Тренькой отец, мать, бабка. Дед в бороду улыбается.

Самому Треньке не до смеху. Пулей вылетает из избы дыхнуть свежего воздуха.

А на воле — Тренька сначала даже глазам не верит — дождя нет. Кончился дождь.

Висят ещё над деревенькой сизые рваные тучи. Пробивается сквозь них робкая заря. Но нет под ногами распроклятой грязи. Ломкая ледяная корочка студит босые Тренькины ноги.

— Тятька! — летит сломя голову обратно Тренька. — Ночью земля, гляди-ка, подмёрзла!

Забыл вчерашние обиды. Рад, сказать невозможно.

— Надоело в избе сидеть? — улыбается отец.

— Спасу нет как…

— По дружкам соскучился?

— А как же! — с готовностью отвечает Тренька.

Однако оба понимают: не об одних дружках речь.

— Будет, мужики, попусту терять время. Идёмте к столу, — зовёт мать.

Вздохнул втихомолку Тренька. Насупился отец. Пошли в избу.

Расселись по своим местам. Посреди стола солонка. Хлеба полкаравая.

Против каждого — ложка. Только что за диво? За столом пятеро сидят, а ложек — шесть…

Понял Тренька: мать, забывшись, и для Митьки, старшего Тренькиного брата, ложку положила. В самый раз возле Треньки, где прежде Митька сидел.