Наполеон Бонапарт - Максимы и мысли узника Святой Елены

Великие политики первого апреля [165]хотели лишь сохранить свои замки, вот почему они так легко отступали перед натиском союзников.

Посреди всех этих смотров, пушек и штыков я порою оставался философом; среди тех, кто меня поносит, есть немало таких, кои никогда не делали ничего подобного.

Здравый смысл создает одаренных людей; самолюбие же — лишь ветер, который надувает паруса и ведет их корабль прямо к пристани.

Катон совершил великую глупость, покончив жизнь самоубийством из одного страха встретиться с Цезарем [166].

Если бы Ганнибал узнал о переходе моей армии через Большой Сен-Бернар, он посчитал бы свое альпийское путешествие сущей безделицей [167].

Быть может, мне надобно было подражать Генриху VIII [168], сделавшись единственным первосвященником и религиозным вождем моей Империи; рано или поздно монархи придут к этому.

Пушечное ядро, поразившее Моро при Дрездене, было одним из последних вестников моей удачи в этом сражении [169].

После сражения при Лейпциге я мог бы опустошить страну, лежащую между мною и неприятелем, как то сделал Веллингтон в Португалии или как в былые времена еще Людовик XIV повелел поступить в Палатинате: право войны позволяло мне это, но я не хотел подобным образом обеспечивать свою безопасность. Мои солдаты, раздавив баварцев при Ганау, показали, что я могу полагаться на их доблесть [170].

Ничего необыкновенного в побеге Мале не было, другое дело — арест Ровиго или бегство Ласкье. Все потеряли голову, начиная с самих заговорщиков [171].

Много 'Критиковали мою статую на Вандомской площади и велеречивые надписи о моем царствовании. Однако ж надобно, чтобы короли позволяли делать все по причуде художников, — ведь Людовик XIV отнюдь не приказывал, чтобы поместили рабов у ног его статуи, и не требовал, чтобы Ла Фёйлад начертал на пьедестале: "Бессмертному человеку". И когда увидят где-нибудь надпись "Наполеон Великий", то поймут, что не я сочинил эту надпись, а лишь не запрещал говорить об этом другим [172].

Я советовался с аббатом Грегуаром [173]касательно конкордата 1801 г., его мнения показались мне весьма здравыми, однако ж я лишь принял их к сведению и в пререканиях со священниками уступил только в нескольких пунктах. Но именно в этом я и был не прав.

Тот, кто не стремится снискать уважение современников, не достоин его.

Карл Пятый годам к пятидесяти начал молоть всякий вздор; в отличие от него многие короли всю свою жизнь только и делают, что болтают всякую чепуху [174].

Говорят, что Этъенн занимается политикой, в мое же время он сочинял комедии, — это был весьма необходимый государству человек [175].

Я отнюдь не повлиял на возвышение Бернадотта в Швеции, а ведь я мог тому воспротивиться; Россия, помню, поначалу весьма была недовольна, ибо воображала, что это входит в мои планы [176].

Хоть я и хотел возродить достопамятные времена древности, но это никогда не простиралось столь далеко, чтобы восстановить афинскую демократию [177]. Правление черни никогда не привлекало меня.

Говорят, что священники и философы Франции имеют миссионеров, кои разъезжают по провинциям. Это, должно быть, напоминает бывшие некогда диспуты августинцев с кордельерами. Похоже, что правительство уже более не существует? [178]

Лондонские газетчики прохаживаются насчет моего здоровья и здешнего образа жизни. Воображение у них, мягко выражаясь, сильно отдает поэзией. Но всем же надобно добывать себе пропитание, даже насекомым.

У королей нет недостатка в людях, которые находят случай возразить. Я никогда не допускал этого. Врач нужен для того, чтобы лечить лихорадку, а не писать на нее сатиру. У вас есть лекарства? Так дайте их; если нет, помолчите.

Надобно следовать за фортуной со всеми ее капризами, поправляя ее, насколько это возможно.

Дух независимости и национальности, который я пробудил в Италии, переживет революции сего века. Мне довелось свершить в этой стране более, нежели дому Медичи [179].

Всякий человек делает ошибки, делают их и государи. О мертвых судят частию, пожалуй, справедливо, не то что о живых. При жизни Людовика XIV современники осудили войну за Испанское наследство, ныне же ему воздают должное; беспристрастный судия должен признать, что было бы подлостью с моей стороны не согласиться на отречение Карла IV от испанского престола [180].

Если хочешь сохранить за собою хоть какое-то превосходство, нужно менять военную тактику каждые десять лет.

Люди прошлого для меня отнюдь не предпочтительнее людей нынешних, но прежде пустой и никчемной болтовни было много меньше, нежели в теперешние времена.

Надобно, чтобы природа поставила гения таким образом, чтобы он мог сделать из этого должное употребление, но часто он не находит себе надлежащего места и, как засушенное семя, остается бесплоден.

Можно с избытком жаловать ленты куртизанам, но сие отнюдь не делает из оных людей.

Эта французская Минерва порою весьма неповоротлива, и ее оружие прямо-таки изъедено ржавчиной. И немудрено, ведь ныне Европа ничем не обнаруживает себя, и кажется, что она просто отдыхает.

Место военных действий — это шахматная доска генерала, именно его выбор обнаруживает способности или невежество военачальника.

Я присоединяюсь к Эпиктету, сказавшему: "Когда говорят о тебе плохо и это — правда, исправься, если же это — ложь, посмейся над этим". Я научен ничему не удивляться: остановившись на отдых, я не обращаю внимания на разных шавок, которые лают по дороге [181].

Истинный герой играет во время сражения шахматную партию независимо от ее исхода.

В деле предрассудки и страсти — вредны; единственная допустимая из последних — стремление к общему благу.

В 1806 г., после Пресбургского мира, поведение пруссаков давало мне право вернуться во Францию через Берлин, но вместо этого я предпочел переговоры и теперь раскаиваюсь в этом [182].

Большинство наших академиков суть сочинители, коими восхищаются, но при этом зевают от скуки.

В Европе оказывают мне честь уже тем, что все еще говорят обо мне. У делателей брошюр, должно быть, не хватает корма, вот они и пользуются моим именем, чтобы заполнять свои листки.