Н. Пинегин - В ледяных просторах

Между тем Пан производил какие-то исследования. Обнюхав снег в разных направлениях, он остановился на одном месте и, склонив красивую головку с настороженными черными ушками на одну сторону — на другую, — прислушался. Подумал. И вдруг, сильно подскочив, ударил передними лапами в снег, чтоб начать рыть сызнова, но пробив сразу снег, увязнул лапами по грудь, отскочил, ощетинился и залаял не своим голосом. Разбойник прилетел туда же, занял место рядом, и две собаки с поднявшейся на шее шерстью застыли.

Я начал думать, что тут есть что-нибудь живое, и снял с плеча винтовку. Рассмотреть я не мог ничего: как раз в том месте склон снега начинал падать очень круто — не удержаться на ногах, — заметил только пар, слабой струйкой показавшийся из отверстия. Не берлога ли на самом деле?..

В очень неудобном положении я стал раскапывать палкой вход в нору. Оледенелый снег трудно поддавался; однако, минут через пять я расширил отверстие, примерно сантиметров до 30-ти. Во время работы я заметил, что собаки не рвутся в пещеру, а, наоборот, отскакивают всякий раз, когда в клубах пара показывается темное пятнышко. Увидев в первый раз пятно, я уже догадался, кто сидит под снегом. Почти в это же время под самыми ногами раздалось басовое рычание, настоящий медвежий голос.

Сделав шаг назад, я выстрелил по направлению рычания и подождал: может быть, медведь ранен? Не вылезет ли из берлоги, — тогда с ним легче управиться. Но медведь не покидал логовища. Я постарался расширить отверстие, — долго не удавалось в заметной степени подвинуть работу: копать приходилось полулежа, одной рукой.

Во время моих усилий я заметил: всякий раз, когда палка проскакивает глубже, медведь приближается к отверстию, чтоб схватить ее. Тогда я принял новый план. Склонившись на одно колено и держа в одной руке палку, я стал дразнить ею зверя, другой рукой держал наготове ружье. Через некоторое время мне удалось выстрелить: я ясно рассмотрел голову с сердито вытянутыми губами. Этот выстрел ранил медведя. Выждав удобную минуту, я просунул винтовку и, выпустив еще пулю под лопатку, закончил эту странную охоту. Ни прикладом, ни ногами нельзя было расширить отверстия, — я ушел, не рассмотрев как следует своей добычи.

Потратив у берлоги полтора часа, я прошелся еще дальше к западу по краю высокого ровного берега. Уже совсем тухли краски короткого рассвета, когда я начал прокладывать обратный путь через торосы.

Медведя привезли вечером. Это была молодая самка, беременная двумя зародышами величиной с куриное яйцо [92].

13 октября . Проехались с Г. Я. по еще не обследованной части Скотт-Кельти. Сделали в день километров тридцать. На обратном пути с Седовым случилось неприятное происшествие. В это время нарта катилась низким берегом, незаметно переходившим в небольшой зачаточный ледничок. Седов шел впереди запряжки, я же только что встал, чтоб облегчить подъем саней. Подняв глаза, я увидел на месте, где был пред тем Седов, черную дыру в снегу. Первая промелькнувшая мысль в голове — Седов провалился в медвежью берлогу.

— Сассс… сассс! — бешено кричал я, стараясь остановить собак, и тут же заметил, что весь собачий цуг бежит по широкой трещине, едва занесенной, — и я сам одной ногой на краю. Собаки остановились. Я заглянул в отверстие, позвал Седова. Спустя секунду из темноты провала, чуть не в полтора метра шириной, донесся голос: мой спутник висел, увязнув по грудь в снежном мосту на глубине шести с половиной метров. Я начал было подводить нарту и распутывать веревку, но она не понадобилась: Седов сумел, упираясь в неровности льда, выбраться самостоятельно. Он почти не ушибся.

20 октября . Небо на юге розовое, ярко-цветистое. Стылые перистые облака накиданы по нему, как гроздья винограда на деревенской перепелесовой шали. Свет зари не переливчат, а тускло-матов, — нет отблесков на горах торосов, едва заметны высветы на выпуклостях льдин и в углублениях волнистой корки снега — тени почти не темнеют.

Это — освещение надвигающейся ночи, последние остатки сумеречного дня. Обернись спиной к краскам на юге и посмотри на север. Там ночь. В густо-синем небе и в точках нелучистых звезд, в бронзовом блеске красного месяца — ночь настоящая. Ночь в воздухе густо-прозрачном и чистом, как роса: вот-вот немного еще — затвердеет, и он превратится в один кристалл, заморозив в себе и зорю, и синее густое небо, мертвые горы и усатую букашку — корабль, — и будет тогда страшная ледяная сказка.

Но теперь еще не сказка: мы не хотим покуда такой сказки.

Живых здесь пятьдесят: тридцать одна собака, семнадцать человек и три медведя. Стоит корабль. Подходишь к нему из пустыни и через туманную поземь-вьюгу видишь голые мачты чуть-чуть накренились, черкнули по небу стеньгами. Под задней мачтой огонек. Это гнездо жизни в полночной стране.

Сегодня в гнезде несчастие: собаки разорвали Гусара, как две недели назад — Весельчака.

Собачьи драки, кончающиеся убийством, обычно очень кратки. Люди, выскочив на палубу, видят кучку взъерошенной псины, слышат слитно-хриплое рычание, предсмертный вой и жалобный лай слабейших. Люди бежат разнимать, колотят палками, раздают пинки и в поле битвы часто находят истерзанный трупик. Драки возникают часто по самому пустому поводу. Например: какой-нибудь пес отойдет подальше от корабля, — достаточный предлог, чтоб скверная дворняжка Аника по глупости бросился с лаем на ушедшего. Лай — боевой сигнал. По сигналу бросаются все, — для целой стаи превратить отделившегося в труп — дело одной минуты.

Иногда, если ушедший посильнее, например, Фрам — он, постоянно высматривая зверя, шляется вдали, — дело обходится не так просто. Фрам прекрасно знает, какая пустолайка подняла тревогу. Не дожидаясь, пока его станут «раздевать», он сам кидается на собак и на Анику — первым делом. Фрам прекрасный боец и тактик: воинствующий Аника обращается в позорное бегство, а Фрам, не давая опомниться, вгрызается в кучу остальных. При таком обороте драка кончается чаще всего общей легкой потасовкой. Из нее Фрам выходит или победителем, или в худшем случае отступает с честью.

В большинстве же случаев драка кончается иначе. Фрам своим натиском сбивает с ног одну из слабеньких, или та сама случайно падает в общей свалке, или наконец, — налетевшая со стороны новая собака валит первую попавшуюся, — все равно. Достаточно в общей драке упасть, — все остальные с отменным единодушием кидаются терзать зубами упавшего. Если через минуту не прибегут люди, — разрывают без пощады, весело, как на охоте. Итак, падение в драке карается смертью.

Все драки, кончающиеся убийством, протекают при непременном участии Варнака. Впиваясь в горло мертвой хваткой, он волочит побежденного; в то же время другие рвут на куски. Варнак никогда не набрасывается раньше времени. — О, нет. Он стоит, охваченный охотничьей лихорадкой, искря желтыми, звериными глазами, и ждет. Вот — три вцепились в одну, или какой-нибудь воин упал, удирать — Варнак все видит. Влетая желтым смерчем в груду свалки или наперерез беглецу, Варнак бьет широкой грудью, валит с ног — и, когда все кончено, трусливо озираясь на подбегающих людей, с поджатым хвостом отбегает подальше. Оттуда, облизываясь и смакуя кровь, он равнодушно наблюдает, как наказывают собак, и, словно не слыша, что его зовут, покойным шагом или рысцой отправляется еще подальше, как будто по своим делам. Лишь изредка тревожно оглянется: не гонятся ли люди.