Анатолий Ляпидевский - Как мы спасали челюскинцев

Тогда самолеты в сущности не имели никакой кабины. Летчик сидел на жердочках, привязанный ремнями. Ветер свистел со всех четырех сторон, ноги упирались в рычаги для поворотов, а между ног можно было обозревать окрестности Гатчины. Очков в то время летчики тоже не носили, и через одну минуту после взлета мои глаза были полны слез. Тем не менее я до сих пор не могу позабыть ощущения величайшей радости и силы от того, что я поднялся в воздух. Летали мы очень низко. Я помню, что пришлось огибать гатчинскую колокольню, ибо подняться выше ее мы не рискнули. Описав в воздухе несколько кругов, мы спустились на аэродром. Я был ошарашен новизной ощущения и вылез из самолета, с трудом разгибая ноги. Хорунжий Корнеев покровительственно похлопал меня по плечу и сказал:

— Поздравляю с воздушным крещением.

Вскоре я начал летать самостоятельно. Это были очень странные полеты. Я брал высоту примерно в 10 метров, делал несколько кругов, а потом выключал мотор и шлепался на землю. Таков был метод обучения. Окончил школу я на тяжелой машине „Альбатрос", получив звание летчика.

Летчик Маврикий Слепнев! Мне казалось, что я достиг предела счастья.

Тем временем в стране забушевали революционные бури. Шел февраль 1917 года. Красные флаги взвились над Ленинградом. Царское правительство пало. Эшелон георгиевских кавалеров генерала Николая Иудовича Иванова, шедший с фронта на подавление революции, был остановлен на подступах к столице восставшими солдатами и народом. Николай II „божией милостью" отрекся от престола. Крестьянский сын Маврикий Слепнев с немалым удовольствием одел красный бант, превратившись из „благородия" в „господина офицера". Вряд ли в ту пору я понимал как следует то, что происходило. Правда, мне пришлось сделать немало докладов на солдатских собраниях о структуре власти, но эти доклады, как я теперь понимаю, стояли на весьма убогом теоретическом уровне. Тем не менее я с большим пылом разъяснял, что есть государства, которые обходятся без царей и управляются народом.

Ленинград бурлил в котле революции. Фронт распадался, многомиллионная армия изо дня в день теряла свою боеспособность. Мы, гатчинские летчики, в ту пору силились отгородить себя от этого распада упорными занятиями, упорным изучением авиационной премудрости. Октябрь застал меня в Гатчине. Полковник Борейко, начальник школы, убеждал нас всех в том, что Россия погибла и что надо, попросту говоря, смываться. Куда смываться? Борейко знал одно: надо уходить подальше от Ленинграда — на восток, где концентрировались чешские части, ударные батальоны и офицерские роты, на Тихий Дон, где поднималось против революции и советов контрреволюционное донское казачество. Борейко знал, что ему надо делать. Маврикий Слепнев нз знал. Маврикий Слепнев, видя свержение старых кумиров, чувствовал тяжелое раздвоение: офицерская среда тянула к себе, на Дон, на восток, к чехам; крестьянская кровь Маврикия Слепнева не могла оставаться равнодушной к революционным громам и революционному красному флагу. Офицер Маврикий Слепнев поехал к отцу за советом.

— Эх ты, офицер, — сказал мне отец, — пошел бы ты лучше по счетоводной части.

Мать вздыхала, опасаясь за мою судьбу. Вся семья смотрела на меня с тревогой. Отец сказал:

— Вот что, Маврикий. Дело конечно твое, ты человек взрослый. Но мой совет таков. В Петербурге власть теперь народная, крестьянская, наша. Уходить тебе от этои власти не следует. Держись, Маврик, петроградской власти. Дело-то будет вернее.

— Ладно, папаша, — сказал я ему. — Будет по-твоему.

Я остался в Гатчине вместе с 12 такими же „прапорами"-фронтовиками, как и я. Мы уже не были офицерами. Погоны уже не украшали больше наших защитных френчей. Мы были просто вооруженными сторожами и охраняли школьное имущество.

В одну из суровых декабрьских ночей к нам в Гатчину приехал конный отряд матросов. Мы были удивлены, увидев столь необычную кавалерию. Руководитель матросского отряда, подъехав к часовому, спросил его:

— Кто тут находится и что тут делают? Часовой ответил:

— Охраняем авиационное имущество.

— От кого?

— От всех охраняем.

С часовым по тому времени разговаривать долго не приходилось. В те времена часовой не столько разговаривал, сколько стрелял — или вверх для устрашения или прямо в человека, если имел хоть каплю возможности оправдать свой поступок. Поэтому руководитель матросского отряда долго не разговаривал, а попросту приказал часовому привести завтра в штаб отряда всех обитателей этого дома для переговоров.

На другой день в штабе отряда нас всех внимательно расспросили: кто мы, что мы делаем, кто у нас отцы, кто мы родом. Среди нас графов и князей не оказалось, и моряки пригласили нас немедленно же вступить в ряды Красной гвардии.

— Вы летать умеете, — говорили они нам, — а мы этому не обучены, мы умеем только проливать кровь за дело революции. Надо организовать боевой революционный воздухоплавательный отряд… ежели вы только умеете летать.

Очевидно насчет этого у моряков было большое недоверие. Мы посмеялись в усы и на другой день решили продемонстрировать перед ними свое умение. На этот раз ценителем летного искусства Маврикия Слепнева был не полковник Борейко, а рослый рыжий матрос с крейсера „Аврора", который, задрав голову вверх, кричал зычным басом:

— Вот это да!.. Вот это здорово!.. Дуй до бога, авиаторы!

Мы вступили в ряды Красной гвардии. Я был назначен руководителем авиационного отряда. К нам присоединили нескольких матросов для выучки, и через несколько дней после сформирования отряда мы смело заняли дворец барона Фредерикса, бывшего министра двора его величества. В отряде было только четыре машины, но по тем временам это была солидная авиационная единица. Когда возникшее авиационное управление узнало о существовании нашего отряда, оно было этим приятно поражено.

В ту пору состоялась памятная мне первая революционная командировка в Москву, Тверь и Нижний Новгород для получения новых машин. На руках у меня было письменное указание Ленина о том, что моя командировка имеет первостепенное значение, — и мы, путешествуя по разным городам, забирали все летные машины, какие попадались нам на глаза. В то время уже организовалось ярославское управление Красной армии, и мой отряд вошел в состав регулярно действующих воинских частей.

Тут снова произошли перемены в моей судьбе. Открывалась красная военно-инженерная академия. Вторая несбыточная по старому времени мечта — получение образования в высшей военной школе — могла быть претворена в жизнь. Я попал в первый набор слушателей военно-инженерной академии, которая прельстила меня возможностью получить высшее образование по своей специальности. Когда открывали академию, то говорили, что там будет авиационный факультет с ускоренным курсом в девять месяцев. Вот мы и съехались со всех сторон, но тут оказалось, что нас, летчиков, всего трое и что об открытии авиационного факультета нечего и думать. Таким образом совершенно неожиданно для себя я попал на факультет военно-полевого строительства, получил начатки фортификационных знаний и через девять месяцев благополучно отправился на симбирский фронт.