Франсиско Луке - Луна доктора Фауста

И вновь несколько дней подряд не встречал ее Гуттен. Перед самым своим возвращением в Вену эрцгерцог сообщил ему, что он должен отправиться в Андалусию и вновь увидеть этот блаженный край, это солнце, эти апельсиновые рощи...

С той поры минуло два года. "Как недавно это было и как давно!" подумал юноша.

- Филипп! - окликнул его эрцгерцог, сидевший за своим письменным столом.- Собирайся! Поедешь в Аугсбург, договоришься с Вельзерами о новом займе. Передашь этим кровососам письма.

- Будет исполнено, ваша светлость... ах, виноват, ваше величество!

- Вечно ты забываешь о моей коронации, голова дырявая! Ровно два года назад, пятого января 1531 года, я был провозглашен римским королем.

- Прошу прощения, ваше величество.

В сопровождении охраны Гуттен отправился в Аугсбург, "оплот и твердыню банкиров", как говорил эрцгерцог.

4. ПАРСИФАЛЬ

Гуттен прибыл в гавань вовремя: Андреас Гольденфинген уже отдал приказ сниматься с якоря.

- Мне доставляет особливую радость снова принять вас на борт,приветствовал его веснушчатый моряк.- Теперь пойдем помедленней - против течения и ветер в лоб. Но не тревожьтесь, ребята у меня крепкие, приналягут на весла и доставят вас к сроку всенепременно. Вам надобно в Аугсбург, я слышал? Я высажу вас там, где Лерх впадает в Дунай. Через три часа доберетесь до постоялого двора "Три подковы", а там и переночуете.- Он помолчал и спросил: - Вы бывали в Аугсбурге?

- Не доводилось,- отвечал Гуттен, засмотревшись на дружную, в лад, работу гребцов.

- Прекрасный, богатейший город, он как бельмо на глазу владетельных князей: в свое время император Максимилиан даровал ему вольности. Все, кто проживает в черте его стен, освобождены от всякого рода податей.

Но Гуттен слушал его вполуха, наслаждаясь столько раз виденным, но так и не приевшимся пейзажем, любуясь осмысленной суетой матросов - как на подбор ражих, белобрысых, улыбчивых молодцов. Вдруг он заметил на берегу густой столб дыма и скопище людей. Моряки оборвали песню и тоже уставились на медленно проплывающий мимо берег.

- Это ведьму сжигают,- растолковал ему Гольденфинген.- Желаете, ваша милость, причалим? Поглядите, а?

- Нет-нет, ни за что! - поспешил отказаться Филипп, а про себя подумал: "Что-то больно много развелось в последнее время ведьм. И в Австрии, и в Швейцарии, и на юге Германии. В Комо отправляют на костер чуть не сотню в год. Я боюсь их,- тут он осенил себя крестным знамением,- они могут обернуться кошкой, они наводят порчу, летают на помеле, совращают детей..."

Невидящим взглядом серо-свинцовых глаз окидывает Гуттен гладь реки. Дунай несет его к Арштейнскому лесу - рядом с ним высится родовой замок фон Гуттенов, а до церкви Пречистой Девы Зодденхеймской и вовсе рукой подать. Филипп не достиг еще поры отрочества. То лето - первое после трехлетнего пребывания при дворе - он проводил вместе с родителями на лоне природы, в наследственном гнезде, где самый воздух был напоен ароматом сосен и героических преданий.

Филипп был рослее своих сверстников и так крепко сколочен, что отец его не сомневался: мальчик вырастет доблестным рыцарем - таким же, каков был в юности и сам Бернард фон Гуттен.

В шесть лет Филипп уже превосходно держался в седле и гордился тем, что отец брал его с собой на охоту. В Арштейнском лесу водилась пропасть всякой дичи, зайцев и косуль, попадались иной раз и олени. В самой чащобе стояла хижина дровосека, и по нерушимому обычаю отец с сыном отдыхали там после охоты. Дровосек, добрый малый и превеликий бражник, был искренне привязан к своим господам. Жена у него умерла года три назад, и он все плакался, что живет бобылем, пока в один прекрасный день не удивил обоих Гуттенов, за руку выведя к ним прехорошенькую девушку. По его словам, он нашел ее в лесу, ну и взял жить к себе. Странную, не изведанную доселе тревогу ощутил Филипп, поглядев на нее. Она была совсем юная, высока ростом, стройна. Такие смугловатые лица с чуть выпирающими скулами, с миндалевидными, косо прорезанными глазами не часто можно было встретить в здешних краях; чужеплеменные ее черты напоминали о том, какой след оставила за собой в веках тяжелая поступь неисчислимых татарских орд... Когда пухлые уста девушки раздвигались в улыбке, становился виден безупречный ряд острых белых зубов. Прихотливое, небрежное изящество ее словно танцующих движений вселяло в душу Филиппа смутное и сладостное томление, ставшее почти нестерпимым в тот миг, когда она устремила на него взор, исполненный неведомого ему чувства. И когда дровосек сказал: "Нечего вам тут сидеть, погуляйте-ка по лесу" - Филипп уже знал все, что должно было случиться. Взявшись за руки, они побежали по тропинке, едва видневшейся среди пышной зелени поляны. Близился вечер; уже веяло сумеречной прохладой, сменившей зной.

- Здесь танцуют эльфы,- впервые за все время заговорила она.- Как только солнце сядет, они слетятся сюда со всего леса и будут танцевать до рассвета. Хочешь, я сделаю так, что мы увидим их, а сами останемся незримы и узнаем, где прячут они свои клады?

Солнце скрылось за верхушками сосен.

- Но для этого надо намазаться вот этой волшебной мазью,- и она достала из кожаного кошеля склянку с жирным, мерзко пахнущим зельем.

- Разденься,- велела она и сама сбросила одежду. Приоткрыв рот, густо залившись румянцем смущения, дрожа всем телом, глядел на нее Филипп.

- А-а, ты впервые видишь женщину такой, какой сатана привел ее в этот мир? Что ж, смотри, смотри повнимательней! Пришло время отнять сосунка от груди.

Разденься. Сними с себя все. И не стыдись. Солнце село, луна взошла.

Прикосновения ее рук, втиравших мазь, были сладостны. В безотчетном порыве Филипп обнял колдунью и с нею вместе повалился наземь.

Он так никогда и не узнал, что было раньше, что - потом: стремительная ли пляска эльфов или это объятие, которое сплело его тело с гибким горячим телом женщины. Филипп очнулся на руках отца, по дороге домой. Над полями переливалась всеми цветами радуги полная луна.

- Что это с тобой приключилось, сынок? - тоном нежного упрека обратился к нему бургомистр.- Бабенка говорит, ты свалился без чувств. С чего бы? Недоел, может? И какой это пакостью она тебя вымазала? Ты прямо-таки смердишь.

В замке уже начали беспокоиться. Бернард фон Гуттен рассказал о происшествии, и, услышав о таинственной мази, сдвинул брови капеллан. Яростно сопя, он обнюхал мальчика, отпрянул и поспешно перекрестился.

- Это ведьмино молоко! - вскричал он, и лицо его исказилось.- Его околдовали!

Когда же они сумели выпытать у Филиппа признание, ярости их не было границ.

- Дурачина дровосек спознался с ведьмой! - таков был приговор монаха.

А бургомистр, вне себя от ярости, приказал слугам: