Эльга Лындина - Олег Меньшиков

Но он все-таки приходит, час очень короткого торжества Дмитрия Андреевича. При последних словах Котова ему становится легче; светлеет (если можно сейчас об этом говорить) его лицо. Пианист нечто подобное не раз уже слышал. Наконец-то! Он почти успокаивается, улыбается, рисуя Котову картинку из ближайшего будущего "легендарного комдива": "Вот это я тебе припомню, когда ты, ползая в собственном дерьме, дней через пять подпишешь добровольное признание, что с 1920 года являешься японским шпионом, а с 23-го еще и германским, что ты еще и диверсант, и организатор покушения на товарища Сталина! А не подпишешь, тебе напомнят, что у тебя есть жена и дочь!"

Это запрещенный удар. Пианист им обучен на службе в органах. Он точно бил под дых Кирика. Теперь вроде бы точно дает под дых Котову, заговорив о самом дорогом для него... Но сам Митя только жалок: ясно, что советская машина смолола его начисто. Вертлявый паяц, гаер, он получает оплеуху от мужика Котова и уходит, опустив плечи, чуть-чуть пошатываясь, но не от боли. От бессилия. Похожий на рваную тряпичную куклу. Митя добит.

...Вскоре после выхода на экран "Утомленных солнцем" мне посчастливилось в очередной раз пересмотреть одну из самых моих любимых картин - "Леопард" Лукино Висконти. В эпизоде, когда Танкреди (Ален Делон) уходит в последний, должно быть, раз от своего дяди, князя Салины (Берт Ланкастер), Танкреди снят со спины. Стройный красавец Делон словно скукоживается на глазах, сутулится, сгибается. Руки сцеплены за спиной, шевелятся нервные пальцы. Это уже не знатный итальянский аристократ: маленький клерк или притихший буржуа... От гарибальдийца, потомка знатного рода ничего не осталось.

Помнится, тогда, по свежим следам, я сказала Олегу, что, глядя на Танкреди в этой сцене, я думала о Мите, уходящем от Котова. Конечно, все разное у этих героев. Общее же то, что прежних - их больше нет. И никогда не будет. Танкреди осознанно становится слугой нового режима, зятем нувориша, забывшем все, за что когда-то боролся. Митя истребил себя до конца. Он исчезает.

"А уж Олег Меньшиков выше всяких похвал,- писал Александр Кулиш в рецензии на "Утомленных солнцем".- Его Пианист - фигура экзистенциальная, заставляющая вспомнить прежние роли Меньшикова, в которых он играл злодеев во имя добра или высшего идеала, зло страдающее и безумно привлекательное..."54

Я не стала бы называть Митю ни "злодеем во имя добра", ни просто "злом". Меньшиков и на новом витке в принципе верен своей теме: человек, для которого нет и не может быть места во враждебном к нему мире, враждебном и в чем-то для него притягательном, как для всякого живущего на земле.

Персонаж из 30-х, Митя, оказался близок нашим дням: разве современный человек не живет в некоем междуцарствии, одинокий, скорбящий и все же ищущий любви к себе? Ее не находящий, и потому, совершив предательство, более всего по отношению к себе, уходящий в покой небытия?..

Такой смертный покой приходит к Мите после пощечины Котова. Он снова затолкнул себя в образ милого Митюли. Приходит машина с орангутангами из НКВД. Митя, как ни в чем не бывало, споет с Головиными, вышедшими проводить комдива (они еще не знают об аресте) "Вечерний звон", аккомпанируя на гитаре. Укажет Котову его место в автомобиле позади - как положено арестанту. Молча закурит. Непроницаемое лицо. Молчание. Такой он, наверное, в подвалах Лубянки...

В актерской природе Меньшикова есть что-то неумолимое. Иногда его неумолимость напоминает исступленность библейских пророков - как было с Калигулой. Митина исступленность окутана тишиной, в ней почти нет ожесточения, отчаяния. Все для него, в сущности, решено, когда он везет Котова в Москву. Это исступление сродни последним секундам агонии.

В пути Котов пытается выпить, вытаскивает припрятанную фляжку... Потом не хочет отдавать именное оружие... Он все еще полон наивных представлений о своем завтрашнем дне. Энкаведешники изобьют "легендарного" в кровь с молчаливого невмешательства Дмитрия Андреевича, главного в этой страшной команде. Он только вмешается в расстрел несчастного водилы, который, блуждая по проселочным дорогам Подмосковья в поисках куда-то запропавшей Загорянки, вдруг опознает в избитом, окровавленном пассажире легковушки самого Котова.. Нет человека - нет проблемы... В Мите срабатывает рефлекс хорошего службиста сталинских органов. Пока с обреченным умело кончают, Дмитрий Андреевич ждет. Одним мертвецом больше - что с того?.. А за его спиной встает огромный, во все небо портрет товарища Сталина...

"Лицо Мити спокойно, даже кажется умиротворенным", - написано в сценарии "Утомленные солнцем" о покончившем самоубийством герое. Искупление должно быть соразмерным греху. Митя умирает красиво - в ванне, перерезав вены. Как Сенека, как римские патриции. Нет больше для него ни жизни, ни нежизни...

Может быть, он все же вернулся к себе такой ценой?

Из Геродота: "Смерть - это прекрасное убежище для усталых людей".

ВСЮДУ ЛЮДИ

В начале 90-х Олег Меньшиков надеялся сыграть Гамлета. Не случайно в интервью главы агентства "БОГИС" Галины Боголюбовой прозвучало, что она готова к работе над великой пьесой, ежели того захочет ее любимый артист Меньшиков. Позже перспектива возможной постановки "Гамлета" начинает проступать в отдаленных реальных контурах. Есть исполнитель заглавной роли, имеющий на то абсолютное право. Вопрос в том, кто поставит такой сложнейший спектакль.

Помню, когда Олег назвал мне его имя, шел декабрь 1994 года. К тому времени рухнул проект съемок фильма "Вуаль Анжелины" по моему сценарию, где главная роль поэта Тучкова назначалась Меньшикову. Принятый на киностудии "Ленфильм", удостоенный гранта из Фонда помощи восточноевропейской кинематографии при Министерстве иностранных дел Франции, сценарий этот пытался украсть у меня режиссер Александр Хван, поначалу предполагавший быть режиссером картины. Попытка Хвана не удалась. Сценарий, надеюсь, еще будет снят с участием Меньшикова - как только найдутся средства для его постановки, очень дорогостоящей, что весьма сложно в наше время.

А тогда, в декабре 94-го года, Олег, как-то по-мальчишески смущаясь, волнуясь, сказал: "Эймунтас Някрошюс". Литовец, любимец театральной Москвы, которого столичные театральные критики после показа его спектаклей в дни московских гастролей называли гением. Някрошюс действительно поражал, потрясал. И не только у нас, но и на Западе. Можно было только радоваться альянсу Някрошюс - Меньшиков и нетерпеливо ждать результата.

Хотя, признаться, меня тогда несколько смутила, казалось бы, столь блистательная перспектива. При всем огромном уважении к таланту Някрошюса, его самобытности, своеобычности, творческой воле и почерку его представлялась достаточно проблемной возможность идеального взаимопонимания Някрошюса и Меньшикова, актера сугубо русской театральной школы, что бы он ни играл... Как совместится, стыкуется это его исконное начало с яркой, холодноватой метафоричностью Някрошюса, неизменно увлеченного мощным портретом Хаоса, образами как бы горячечного сна, являющимися в искаженных, кошмарных явях?