Григорий Померанц - Одиноко прочерченный путь

Григорий Померанц

Одиноко прочерченный путь

Элегия Рильке, посланная Цветаевой, кончается так:

Боги обманно влекут нас к полу другому,

Как две половины в единство,

Но каждый восполниться должен сам,

Дорастая, как месяц ущербный, до полнолунья.

И к полноте бытия приведет

Лишь одиноко прочерченный путь

Через бессонный простор.

Должен ли духовный путь оставаться одиноким до самой смерти? Так думали основатели буддийского и христианского монашества. Я так не думаю. Индийская мудрость предписывает целомудрие ученикам, но потом брахманы создавали семью. Дзэн дает полную свободу тому, кто выучился. Созерцатель, утвердившись на пути в глубину, может оставаться в обители, а может вернуться в мир. Одиноко прочерченный путь достигает цели, когда сердце освободилось от господства гормонов, страсти перестали дурачить волю, раскрылась глубина, в которой можно прислушаться к Богу и в человеке полюбить образ Божий, а не изгиб плоти.

Гормоны не единственная причина мнимо свободных решений. Все причинное порабощает: и безусловные рефлексы, заложенные в нас природой, и условные, созданные воплем "Наших бьют!" или рекламой. Решение, родившееся в глубине, беспричинно. Океанская волна духа прорвалась через перемычку, пруд стал заливом, исчезло обособленное "я", эго, и нет различия между словами "я решил" и "Бог подсказал".

Гормоны - частность, метонимический образ всех сил, поработивших нас. Автор "Сонетов к Орфею" не перестал чувствовать себя мужчиной; но мужское заняло свое место в духовной иерархии, где высшее не то что андрогинно, а просто выше пола. Дао выше инь и ян. Рильке отождествляет себя с Орфеем, а не с сатирами и нимфами.

Ребенок, легко поддающийся многим страстям, от этой страсти свободен. Я помню, как мы с мамой остановились у витрины на Арбате. Там выставлена была картина, изображавшая обнаженную. Мама - не обделенная ни красотой, ни талантом - ее бескорыстно похвалила. Она всегда хвалила чужой талант, чужую красоту, но само ее чувство красоты было окрашено взрослыми страстями, мужским желанием осязать красоту и женской гордостью вызывать восхищенные взгляды. У меня взрослых страстей не было, и я возразил: "Что ты, она жирная!" Почему-то я этот случай запомнил.

Следующее воспоминание - через промежуток лет в десять. Я смотрю на картину Коро "Купальщица". Деревья там поэтичнее, таинственнее, они трогают сердце, что-то освобождают в нем, и в то же время я не могу оторвать взгляд от купальщицы, в которой нет никакой тайны, нет отсылки в глубину. Эстетическое чувство, не окрашенное гормонами, борется во мне с другим, толкающим любоваться воображаемой возможностью продолжения рода вот с этой образцово сложенной женщиной, созревшей для материнства. Лань меня не захватывает больше самца с его великолепными рогами. И олень, если вообразить его посетителем картинной галереи, не поймет, что так привлекает к купальщице. Его влечет лань, а не эта дама. Я сам, в десять лет, равнодушно скользнул бы по ней взором. Впрочем, я бы тогда и деревьев Коро не почувствовал. Бескорыстное чувство красоты, просвечивающей за оболочкой плоти, и корыстное чувство к оболочке вырастали во мне почти одновременно. Я сознавал, что глубинное важнее, но чувство иерархии встречало сопротивление, и победа его никогда не была бесспорной.

Прошло еще лет пятнадцать. Выставлены были в Москве картины Дрезденской галереи. Я вставал в пять часов утра, чтобы еще раз увидеть Сикстинскую мадонну и спящую Венеру Джорджоне. По-своему они обе меня потрясали. Мадонна Рафаэля - чудом, исчезавшим в репродукциях. Чудо было только в подлиннике, неповторимое, божественное. Но божественна была и Венера, спящая богиня, а не обнаженная красавица. Я бросал взгляд на линии ее тела и снова впивался в безмятежный покой лица.

Царей и царств земных отрада,

Возлюбленная тишина!..

Божественность приглушала гормоны. Оказывается, и обнаженная женщина может быть образом божества. И этот образ божества надо созерцать - без желания схватить. Желание схватить разрушает образ, как в стихотворении Зинаиды Миркиной:

На серебряном море забыта,

Как средь книг - непрочитанный стих,

До сих пор каждый день Афродита

Выступает из глубей морских.

Точно море и небо, нетленна

И хрупка, как морская волна;

В волосах ее белая пена,

А в зрачках у нее - глубина.

Вот ступила на берег пустынный,

На песке отпечатала след,

И улыбка в глазах ее длинных,

Задрожав, зачинает рассвет.

Вот садится на камень прибрежный

Возле самых лепечущих вод

И кого-то настойчиво-нежно

И доверчиво-тихо зовет.

Все нежней, все невнятней, все тише

Вторит голосу хор аонид...

Тот, кто вслушаться хочет - услышит,

Кто сумеет вглядеться - узрит.

Вот сомкнула блаженные веки

И, покоясь в полдневном тепле,

Захотела остаться навеки

Здесь, на ласковой этой земле.

Но... за камня мохнатою глыбой

Кто-то спрятан... - внезапный рывок

И богиню, как бедную рыбу,

Человечий хватает силок.

О, какой невозможный, мгновенный

Стон! И - снова волна разлита,

На руках победителя - пена,

А в глазах у него - пустота.

Митя Карамазов называл то, что его порабощало, "изгибчиком". Кажется, именно это имел в виду Владимир Соловьев, когда писал о влюбленности в фартук или в косынку. И когда Митя вдруг увидел Грушеньку глазами любви, не делящей женщину на тело и душу, порабощение кончилось, любовь прогнала демонов, любовь готова была на жертву ради мнимого счастья Грушеньки с "прежним, бесспорным".

Я уже понимал это, когда вставал на рассвете, чтобы увидеть картины Дрезденской галереи, "благоговея богомольно перед святыней красоты". Но ради Рублева я тогда, в 50-е годы, не просыпался бы в пять часов утра. "Троица" казалась мне бесплотным символом, холодновато-прекрасным. Огня в глазах "Спаса" я не видел. А теперь мы с Зиной ходим в Третьяковку только ради пяти-шести икон. А в Эрмитаже - к Рембрандту и старым испанцам. На остальное не хватает времени.

И постепенно стало для меня любимым стихотворение "Молитва". Сперва я его обходил. Оно меня пугало. Потом перестало пугать, кажется, после того, как я увидел огонь в глазах "Спаса" и сам зажегся от этого огня. Вот эти стихи Зинаиды Миркиной:

Я пью тишину из большого ковша

Твоей родимой ладони,

Я пью глубину янтаря,

Золота тусклого блеск.

Я пью все цвета и цветы

До дна,

До густой темноты

Жаркой твоей ладони,

Даятель.

Ты - мой последний предел.

Ты - беспредельность моя.

Я знаю, что там, где Ты,

Нет места моим глазам.

Я знаю, что там, где Ты,

Нет места моим словам.