Николай Толстой - Жертвы Ялты

«В 1945-м появились еще тысячи военнопленных, на сей раз члены армии генерала Власова, воевавшие на стороне нацистов. Многие были в кандалах. Этих несчастных послали добывать уголь в отдаленных зонах. Я познакомилась с одним из них, полковником, попавшим к нам в больницу. Узнав, что я тоже политическая, он сказал мне, что, наверное, его скоро расстреляют, но его ненависть к режиму переживет его».

Впрочем, история репатриантов в исправительных лагерях — это уже история ГУЛага, и мы отсылаем читателя к «Архипелагу ГУЛаг» А. Солженицына. Наверное, мы никогда не узнаем — хотя бы с приблизительной точностью — число репатриированных, влившихся в 20–25-миллионную армию рабов, которые составляли в ту пору население лагерей. Нам остается лишь гадать об этом. Согласно официальной советской статистике, опубликованной в 1945 году, освобождено и репатриировано было 5 236 130 советских граждан, из них 750 тысяч в тот момент еще находились в пути. Остальные 4 491 403 человека, как говорится в советской публикации, вернулись в родные места или же получили работу в других районах, государство предоставило им денежные займы, обеспечило продовольственными карточками и строительными материалами. Особая забота была проявлена о детях. Один западный поклонник советского режима в более критическом контексте признает, что, вероятно, 500 тысяч из вернувшихся были посланы в лагеря, однако же всякий, кто мог разумно обосновать сдачу в плен, мог быть уверен, что избежит кары, «и офицеры, как правило, не подлежали наказанию».

Бывший офицер НКВД, имевший доступ к досье этой организации, сообщает другие цифры, которые представляются нам более точными. Всего из ранее оккупированных районов в 1943–1947 годах было репатриировано около пяти с половиной миллионов русских. Из них:

20 % — расстреляны или осуждены на 25 лет лагерей (что, по сути дела, равносильно смертному приговору).

15–20 % — осуждены на 5–10 лет лагерей.

10 % — высланы в отдаленные районы Сибири не менее чем на шесть лет.

15 % — посланы на принудительные работы в Донбасс, Кузбасс и другие районы, разрушенные немцами. Вернуться домой им разрешалось лишь по истечении срока работ.

15–20 % — разрешили вернуться в родные места, но им редко удавалось найти работу.

Эти весьма приблизительные данные не дают при сложении 100 %: вероятно, недостающие 15–25 % — это люди, скрывшиеся уже в СССР, умершие в дороге или бежавшие.

Однако число пострадавших не ограничивается теми, кто побывал в немецкой неволе. Все родственники людей, временно вышедших из-под советского контроля, автоматически оказывались на положении подозреваемых. Так, в 1950 году органы уговорили одну 14-летнюю девочку следить за своим отцом, бывшим военнопленным. Бывало и наоборот: работники НКВД шантажом заставляли бывших военнопленных доносить на друзей и родных. Над всеми, кто был связан с такими людьми, повисало облако недоверия. Брата одного человека, репатриированного американцами, по этой причине не взяли на работу. В романе советского писателя Федора Абрамова «Три зимы и два лета», где действие происходит в послевоенной деревне, есть персонаж, бывший военнопленный, подвергнутый как предатель всеобщему остракизму. Улов ГУЛага пополнялся также за счет родственников тех, кто в 1945 году бежал из Красной Армии на Запад. Хотя при этом советское правосудие могло пользоваться законом от 1934 года, в котором говорилось об ответственности родственников, предпочтение в общем отдавалось сфабрикованным обвинениям. Очевидно, законники смутно чувствовали, что с этим пунктом все же дело нечисто.

17 сентября 1955 года правительство Хрущева объявило амнистию для репатриантов. Многие были освобождены, многим сократили сроки. Но тысячи остались за бортом амнистии. По сообщению ЦРУ, в 1956 году на Кыштымском атомном заводе на Урале работало 25 тысяч бывших власовцев. К тому же многие не дожили до амнистии, умерли от голода, холода, болезней и лишений. Среди тех, кто выжил, оказалась горстка старых эмигрантов, выданных англичанами в Австрии. Они-то и принесли на Запад рассказы о лагерях ГУЛага.

В странах Европы в течение веков сложилась столь прочная традиция предоставления политического убежища, что до 1939 года ни одно государство, скорее всего, не стало бы даже рассматривать возможность возвращения на родину граждан, жизни или свободе которых могло бы угрожать такое решение. Однако в 1939 году был подписан советско-германский договор, получивший название пакта Риббентропа — Молотова. После заключения пакта на вокзале в Бресте состоялась дружеская встреча офицеров гестапо и НКВД, во время которой произошел обмен заключенными. Немцы выдали русских антисоветчиков, а Советы порадовали Гиммлера изрядным числом немецких коммунистов и евреев, которым ранее было предоставлено убежище в СССР.

Не прошло и года, как было заключено еще одно соглашение об экстрадиции. 21 июня 1940 года в Компьене немцы в присутствии самого Гитлера представили делегации французского правительства свои условия заключения перемирия. Положение французов было хуже некуда: их армии были разбиты, союзник отвел свои силы с позиций в Дюнкерке. И все же генерал Виган упорно противился многим немецким требованиям, в том числе — о выдаче рейху беженцев из Германии, находившихся во Франции и ее колониях. Виган назвал это требование бесчестным в свете французской традиции предоставления убежища, но Кейтель и слушать не желал о том, чтобы убрать это условие, и французам пришлось покориться. Через некоторое время во Франции появились нацистские близнецы советских репатриационных комиссий, и началась охота за беглыми немцами. Многих гестапо вывезло в неизвестном направлении, некоторые были посланы на строительство железной дороги в Сахаре (где они, между прочим, работали бок о бок с русскими, позже выданными англичанами Советам). Наконец, многие, не видя другого выхода, вызвались работать в трудовой организации Тодта, где им даже платили зарплату. Данных о массовых расстрелах немецких беженцев у нас нет.

Сомнительно, однако, чтобы западные государственные деятели могли взять эти прецеденты за образец. Положение русских, работавших или служивших у немцев, не имело прецедентов. Тут возникало множество вопросов, прежде всего, вопрос о том, могли ли русские пленные ссылаться на Женевскую конвенцию, которую не подписала их страна. И если да, то исключало ли это их выдачу советскому правительству против их желания.

Можно было бы подумать, что тексты конвенций — Гаагской 1899 и 1907 годов и Женевской 1929 года — разом решат этот вопрос, но, к сожалению, в тексте отсутствовали четкие разъяснения по главному пункту. А главный пункт заключался в следующем. Если русские пленные считались повторно взятыми в плен советскими солдатами или гражданскими лицами, то, конечно, никаких возражений против их возвращения на родину быть не могло, и отношение советского правительства к ним, пусть даже и жестокое, с юридической точки зрения никак не касалось английского или немецкого правительства. Но как быть в тех случаях, когда русские, служившие в немецкой армии, носившие немецкую форму и присягнувшие на верность фюреру, заявляли о том, что являются немецкими солдатами? Можно ли было признать их правоту? А если да — то как это отразилось бы на законности их выдачи СССР?