Марк Батунский - Россия и ислам. Том 1

271 Benoist J.-M. La révolution structurale. P., 1975. P. 302.

1 Здесь надо вспомнить о существенных отличиях средневекового периода истории России от соответствующего периода в Западной и Центральной Европе, – отличиях, в значительной степени явившихся результатом специфики происхождения христианства на Руси, которое пришло туда не из Рима, а из Византии. На Западе не существовало национальных церквей. Духовенство различных стран, направляемое из Рима, могло проводить политику, противоположную политике светской власти. Поэтому конфликты между светской (национальной) и духовной (межнациональной) властями в западноевропейских странах часто носили ожесточенный характер. На православном Востоке, где не было единого главы церковной власти (о сложных взаимоотношениях русской метрополии и константинопольской патриархии см. подробно: Рорре A. The Original Status of the Old-Russian Church // Acta Poloniae hist. Wroclaw etc. 1979. № 39. P. 5–45), наднациональная власть не противостояла национальной светской (о «глубокой заинтересованности в государственном единстве» русской православной церкви см.: Мирзоев В.Г. Былины. С. 175). В результате отношения церкви и государства представляли собой скорее симбиоз, чем соперничество. Две силы взаимно поддерживали друг друга (см.: Szef tel М. Russian Institutions and Culture up to the Peter the Great. L., 1975. P. 227). M. Szeftel далее полагает, что подобный характер взаимоотношений светской и духовной власти имел не только положительные, но и отрицательные последствия, и прежде всего потому, что отсутствовали идеологические дискуссии о пределах власти государства, дискуссии, давшие, как известно, в Западной Европе значительные философские результаты.

Способы христианизации на Западе и в России также были различными. Римская церковь признавала один язык – латинский, вследствие чего в европейских странах складывалась чуждая массам, латиноязычная культура. На православном Востоке, где христианство распространялось на основе местных языков, подобного разрыва между элитарной и массовой культурами не существовало. Однако, замечает Szeftel, тот факт, что на Руси христианство распространялось посредством церковнославянского языка, близкого к разговорному языку населения, помешал воспринять (надо бы уточнить: «в полном объеме». – М.Б.) византийское грекоязычное культурное наследие. И далее. Воздействие римского права на русскую правовую мысль началось лишь при Петре Великом. Можно сюда же добавить и то обстоятельство, что даже в XVI в. «в идеологическом отношении русский город… не стал устойчивой базой реформационных воззрений: непрерывная струя еретичества в городах Северо-Восточной Руси XIV – середины XVI в., поднявшегося до провозглашения отдельных положений гуманистического и реформационного толка, была сравнительно легко прервана…» ( Назаров В.Д. О некоторых особенностях крестьянской войны начала XVII в. в России // Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. Сборник статей, посвященных Л.В. Черепнину. М., 1972. С. 118–119. См. также: Лурье Я.С. О судьбах переводной беллетристики в России и у западных славян в XV–XVI вв. // История, фольклор, искусство славянских народов. Доклады советской делегации. V Международный съезд славистов. М., 1969. С. 86; Зимин А.А. Основные проблемы реформационно-гуманистического движения в России XIV–XVI вв. Там же. С. 117–118).

Не стоит, однако, преувеличивать (как это делает Szeftel) прочность кооперации церкви и светской власти в Московской Руси и степень подчиненности первой второй. На самом же деле в Московской Руси и в конце XV – начале XVI в. в основе церковно-государственных отношений «господствовали принципы «кафолического клерикализма» или «симфонии»… и первенства церковного канона перед светским законом» ( Бегунов Ю.К. Секуляризация в Европе и собор 1503 г. в России// Феодальная Россия… С. 41. О стремлении церкви добиться первенства над государственной властью см. также: Зимин А.А. Античные мотивы в русской публицистике конца XV в. – Там же.

С. 137). Но и это не дает оснований считать (а именно такова точка зрения Szeftel) «допетровскую культуру» полностью церковной и потому зачислять ее в категорию «средневековых», лишенную каких-либо общих элементов «с историей Ренессанса, Реформации, Контрреформации, великих географических открытий и научной революции» ( Szeftel М. Russian Institutions… P. 237).

Английский историк Г.Л. Фриз, также трактуя «допетровскую культуру» как насквозь религиозную, тем не менее обращает внимание на процесс ослабления влияния церкви в русском обществе уже в XVII в. (см. подробно: Freeze G.L. The Russian Levities. Parish Clergy in the Eighteenth Century. 1977). Сказанное, конечно, не означает, что процесс трансплантации западноевропейского научного способа мысли – плода особой «логической картины мира как осознанного и нагруженного социальной функцией тождества мысли и бытия» (см.: Петров М.К. Предмет и цели изучения истории философии // Вопросы философии. 1969, № 2. С. 127) – на русскую почву не наталкивался на чуждые ему концепты природы, в которых использовались другие, «нелогичные» картины мира, работали другие, «нелогичные» системы сохранения, обновления и умножения социально-полезного знания. И в то же время не следует забывать и о том, что накал религиоцентризма (т. е. в терминах Szeftel – «наднациональной силы») в русской культуре препятствовал развитию в ней и такого отпрыска секуляризма, как расизм (об этом см. ниже).

2 Средневековая «народная культура» характеризовалась «интуитивным», «непосредственным» способом познания действительности, основанном не на отделении субъекта познания от объекта, а, напротив, на их слиянии и взаимопроникновении. Отсюда – преимущественно иконический, реже – символический метод отражения реальности. Но и в тех случаях, когда применяется символический метод, наблюдается тенденция к использованию метафор, сравнений и других средств наглядно-образного (т. е. тонического) плана (включая сюда воинственность и высокопарность стиля). Все это затрудняло создание таких знаковых систем, которые позволяли бы осуществлять симметричное, циркуляционное, «эгалитарное» межкультурное общение по всем его ведущим параметрам – информационно-содержатель-ному, социально-прагматическому и структурно-семиотическому (о них подробно: Каган М.С. Общение как философская проблема // Философские науки. 1975, № 5. С. 43).

3 Золотая Орда – один из образцов «степных империй». Ее важным демографическим компонентом были волжские протоболгары, последние же, в свою очередь, являлись полиэтническим образованием, ядро которого составляли, как считает польский востоковед Э. Триярский, откочевавшие в район Волги и Камы, консолидирующиеся протоболгарские племена, затем смешавшиеся с местными угро-финским, сармато-аланским, а может быть, и славянским субстратом (К. Dąbrowski, Т. Nagrodska-Majchrzyk, Е. Tryjarski; Hunovie, Europejscy, Protobulgarscy. Chazarowie, Pieczyngowie, Wroclaw, 1975. S. 183). Государство волжских булгар – которое, как полагает Триярский, существовало с X по XV в. (ибо Золотая Орда была его органическим продолжением) – представляло собой сложный полиэтнический организм с преобладанием полукочевого хозяйства. Как видим, польский историк явно принижает роль монгольского субстрата. Поэтому я думаю, читателю интересно будет и мнение на сей счет советского историка-экономиста Ю.А. Васильчука, который пытается вскрыть причины гибели высокоразвитых ремесленных городов Европы и Азии в средние века, – в частности, и в особенности, в ударах монголов. «Кочевая орда» «полудиких» и сравнительно немногочисленных монголов, пишет Васильчук, завоевав на Востоке 80-миллионный Китай, прошла через всю Среднюю Азию и Ближний Восток, через Черноморские степи Европу до Адриатики и Чудского озера, разрушая центры древней культуры и высокого разделения труда. И только внутренние события в Монголии (а не внешнее сопротивление) разрушили эту ни с чем в истории не сопоставимую по своей протяженности империю «отсталых кочевников». Отсталых? 30–60 голов лошадей (и другого скота в пересчете на лошадей) на одну семью монгола обеспечивали невиданный по сравнению с тогдашней Европой и Китаем уровень развития власти человека над природой, огромное богатство свободного времени в обществе, где «люди свободного состояния» составляли подавляющее большинство и где даже внутри семьи (!) почти не было подневольного труда! Конечно, ремесла и разделение труда здесь отступили назад. Но одновременно мощь предметных и личностных элементов производительных сил и их кооперация резко превзошли все рекорды современного древним монголам мира» ( Васильчук ЮЛ. Диалектика производительных сил // Вопросы философии. 1971, № 9. С. 48–49).