Марк Батунский - Россия и ислам. Том 2

129 Ibid, S. 4.

130 Там же.

131 Представляется, что именно в таком ключе надо понимать слова Пушкина о том, что « климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» (Пушкин А.С. T. XI. С. 40. Курсив мой. – М.Б.). Эти взгляды нашли свое отражение и в «Бахчисарайском фонтане». Поэта-романтика увлекло сопоставление мусульманского Востока и христианского Запада, с их разными историческими судьбами, религиозными верованиями и массовой психологией (Лобикова Н.М. Пушкин и Восток. С. 51). Но Лобикова видит пафос поэмы «Бахчисарайский фонтан» лишь в «выражении романтической любви» (Там же). Между тем кажется более верным тезис Н. Свирина о том, что в этом произведении Пушкин «довольно отчетливо утверждает идею превосходства европейской цивилизации и христианства над мусульманским Востоком, – с его бытом, религией, миросозерцанием» (Свирин Н. Пушкин и Восток // Знамя. 1935, № 4. С. 208). Учтем здесь и неослабевающий интерес Пушкина к Ветхому и особенно к Новому Завету (он даже собирался писать драматическое произведение об Иисусе) и, наконец, то, что тему Поэта он всего глубже и последовательней разрабатывал на европейском (Овидий, Гораций, Шенье и т. д.), но не на восточном материале.

132 Первым русским теоретическим трактатом о романтизме была книга Ореста Сомова «О романтической поэзии» (СПб., 1823), где, в частности, очень высоко была оценена арабоязычная поэзия (как первая из «поэзий романтических». С. 23). Заслугу Гете, Байрона, Томаса Мура Сомов видел в том, что они «умели перенести воображение европейцев в страны мавров, индейцев, персов, османов и через то распространили область поэзии романтической» (Там же). Но для целей нашей работы интересней то, что Сомов, оспаривая мнение, что в России не может быть поэзии народной, т. е. воплощающей этническое своеобразие русского и других народов, указывал на многонациональный состав страны: «Сколько разных обликов, нравов и обычаев представляется испытующему взору в одном объеме России совокупной! Все они (народы. – М.Б.)… носят черты отличия в нравах и наружности» (Там же. С. 86). Среди упомянутых автором народов фигурируют и представители русского Востока, «остатки некогда грозных России татар» и «буйные жители Кавказа… Сколько в России племен, верующих в Магомета и служащих в области воображения узлом, связующим нас с Востоком. Итак, поэты русские, не выходя за пределы своей родины, могут перелетать от суровых и мрачных преданий Севера к роскошным и блестящим вымыслам Востока» (Там же. С. 87, 88). Обращая внимание на географическое разнообразие России (Там же. С. 89), Сомов акцентирует проблему местного колорита. Это, повторяю, характерно для романтизма, который не примирялся «с отвлеченным идеалом прекрасного, с изображением человека по условным канонам классицизма, с нивелированием национальных особенностей персонажей» (Лобикова Н.М. Пушкин и Восток. С. 36).

133 Лобикова Н.М. (Пушкин и Восток. С. 64, 66, 67) считает, что в своих «Подражаниях Корану», который он именовал «сладостный Коран» ( Пушкин А.С. T. II. С 457), Пушкин использовал не только перевод М.И. Веревкина («1/5 текста «Подражаний» – буквальная передача текста Веревкина», – утверждает К.С. Кашталева в статье «Подражания Корану» Пушкина и их первоисточник» // Записки коллегии востоковедов. T. V. С. 256) и приложенную к нему статью Ладвоката. Об исламе и Коране юноша Пушкин слышал на лекциях профессора истории И.К Кайданова; о деятельности Мухаммеда, «пророка, завоевателя и поэта», он мог читать и в статье С.С. Уварова «Проект Академии Азиатской» (1818 г.). Из книги того же Кайданова «Руководство к познанию всеобщей политической истории» (ч. II. СПб., 1821. С. 20–21) он мог узнать, как Мухаммед из «кроткого проповедника» (в Мекке) превратился (в Медине) в «страшного завоевателя»; он знал вольтеровскую оценку Мухаммеда как «Тартюфа с оружием в руках». Равным образом и Веревкин полагал, что за проповедью новой веры скрывались узурпаторские намерения проповедника – стремление к тому, чтобы «все народы повиновались Магомету, яко пророку, посланнику божьему, который со временем возможет распространит учение свое силою оружия по всему лицу земному, а будет признан от всех же онаго концев единым верховнейшим первосвященником и единым же верховнейшим обладателем рода человеческого» (Книга Аль-Коран, аравлянина Магомета… С. XXVI). Попутно отметим, что Вольтер пользовался в России XVIII в. громадной популярностью еще и потому, что с сочувствием относился к бесчисленным идеям борьбы с Османской империей. Поэтому-то в 1787 г. Москве вышла (притом даже вторым изданием) «Поэма о нынешних делах, или Увещевание о восприятии против турок оружия. Соч. г. В/ольтера/. – В кн.: Переписка г. Вольтера с епископом А.

134 Для Гёте исламская культура была (как полагает Annemarie Schimmel) «единственной неевропейской культурой, которой он действительно глубоко интересовался. Никогда он не чувствовал себя легко и свободно среди многочисленных странных божеств индийского пантеона, хотя ему и очень нравилась «Шакунтала» Калидасы. Именно поэтому немецкие поэты-роман – тики и основатель санскритской филологии А.В Шлегель обвиняли его в том, что он был «новым фанатическим приверженцем Аллаха», что он игнорировал Индию – «колыбель всего прекрасного» (Шиммель А. Икбал и Гёте // Переведена на русский язык и опубликована в сб-ке «Творчество Мухаммеда Икбала». М., 1982. С. 228). Пушкин же – да и никто другой из сколько-нибудь видных представителей русской культуры XIX в. – не был ни исламо-, ни индофилом. Ему вполне хватало его, русской, культуры, культур других славянских народов, а также античной и западноевропейских. В пушкинских произведениях, выписанных четкими и лаконичными штрихами, и ислам, и все вообще восточное, остается только фоном, плацдармом, на котором развивается Действие, всего более важное и понятное русской в первую очередь культуре. Замечу также, что и проблема «Гёте и ислам» оказывается не столь простой, как это кажется Шиммелю. Гёте, для которого наивысшими и эстетическими, и нравственными, и философскими образцами были Ветхий Завет (или некоторые его компоненты) и древнегреческое искусство ( Аветисян В.А И.В. Гёте и культура древнего Востока // Народы Азии и Африки. 1982, № 3. С. 118), писал, что Мухаммед « накинул на /корейшитов/ мрачное покрывало религии и сумел подавить всякую надежду на свободное развитие» (Цит. по: Восточная филология. Вып. I. Душанбе, 1978. С. 151. Курсив мой. – М.Б.). Как видим, Гёте «дает негативную оценку религиозной деятельности Магомета… В оценке деятельности основателя ислама у Гёте произошли принципиальные изменения, ибо Магомет был одним из кумиров молодого поэта и выступал рупором его бунтарских настроений в 70-х годах» (Там же. С. 119–120).