Марк Батунский - Россия и ислам. Том 2

«…ввиду фанатичного и убийственного, разрушительного успеха мухаммеданства в Индии и Китае известный наш ориенталист и знаток мусульманства на самой практике стращает теперь 130, что «мухаммеданство угрожает охватить собою весь восток и… таким образом просвещению (т. е. европейской цивилизации в целом, а не одной лишь России. – М.Б.) предстоит новая борьба, которая неизвестно чем еще кончится… Для Востока настает новая эра и новая вера мухаммеданства» 131.

И если Березин иронически писал, что едва ли не самая видная услуга ислама состоит в том, что он разнес по свету оспу, дотоле неизвестную и долго бывшую, как и сам ислам, страшилищем для человечества, если он утверждает, что «отношения ислама к немусульманам полны высшей несправедливости и самой зловредной исключительности» 132, то еще более авторитетный Алексей Степанович Хомяков дает не менее, пожалуй, мрачную характеристику мусульманства (хотя, как я отмечал выше, однажды все же поставил его выше католицизма).

«Всего важнее, – говорит он, – что в исламе идея религиозная заключала в себе не только освящения стремлений завоевательных, но и обязанность завоеваний, и весь народ верующий был обращен в постоянную и восторженную дружину. С Мухаммедом началась религиозная война, одно из важнейших и едва ли не самых ужасных явлений в истории, отвратительный обман, прикрывающий бесчеловечие войны личиною высоко человеческого чувства, братолюбия и любви к божественной истине, обман, особенно увлекательный для благороднейших душ и между тем уничтожающий в самом корне сознание различия между нравственным добром и злом… Очень странно то, что историки до сих пор не обратили внимания на ислам, как на явление совершенно новое для мира, т. е. явление религиозной войны. Были во многих странах раздоры и войны, причиненные разницей верований (напр., в Индии), но это еще не религиозная война в ее полном значении. Израиль при вступлении в землю Ханаанскую и Иран при доме Кеанидов в своих военных подвигах признают себя народами святыми: но Израиль ищет простора для поселения, Иран отбивается от неприятеля или завоевывает в качестве государства, а не веры. Это все еще не религиозные войны. В одном исламе религия проявилась как отвлеченное государство, с правом и потребностью всемирного завоевания. На Западе христианство, приняв наследство Рима, стремилось к тому же значению; но всякий беспристрастный критик признает, что папская церковь получила свое окончательное определение (около времени крестовых походов) только от противодействия исполинской силе мусульманского Халифата, мусульманской войне за веру. В этом смысле христианство западное было отчасти созданием ислама» 133.

Из приведенных мною высказываний миссионеров и близких им по своей исламофобии светских авторов может создаться впечатление о свойственной им какой-то более или менее последовательной стратегии исследования, концептуальной стабильности, умении сделать термин «Ислам» и «Христианство» теоретически нагруженными, отыскав для них релевантные эмпирические референты. Их понятийная репродукция – представляемых как непримиримо враждебные друг другу – мусульманского и христианского (русско-православного прежде всего) социумов проникнута стремлением внести в такую раздираемую национальными и конфессиональными трениями сложную и многомерную систему, как Российская империя, хотя бы минимум единства, способного противостоять мозаике быстро меняющихся гипертрофированных культурных поведенческих адаптаций и собственного этноса и «инородцев».

Только что охарактеризованная мною группа твердо исходила из представления, что лишь иерархические структуры гарантируют оптимум функционального многообразия и устойчивость системы. Но ведь все представители ее, этой группы, были унификаторами. Это неминуемо вело (как я уже не раз пытался доказать в ходе анализа онтологических импликаций схемы Православие – Национализм – Миссионерство) к снятию иерархических моделей, к недвусмысленной акцентричности, к формальной даже дистанцированности от догмата об увековечивании одного и только одного – русско-православного – этноконфессиального коллектива. Под угрозу, следовательно, ставился принцип, согласно которому все конфессии должны быть звеньями подчиненной государству иерархической лестницы, – хотя бы потому, что, христианизировавшись, представители каждой из них, этих конфессий, стали бы равноценными со всеми прочими.

В своем стремлении удержать нарастающий и на Западе и в России поток деконструктивистского – по отношению к классически христианским установкам об исламе – релятивизма, воспрепятствовать упрочению взгляда на мусульманский мир как на неопределенность, допускающую бесконечное множество интерпретаций, миссионеры (и «миссионерствующие») попадали в плен методологических мистификаций. Попытка, с одной стороны, предстать защитниками либерально-европейских ценностей, а с другой – изображаемых в качестве противоположных им русско-консервативных начал имела итогом лишь взаимодискредитацию каждого из этих аксиологических комплексов, вела к приданию им обоим негативных атрибутов. Перефразируя знаменитые слова P.M. Рильке о психоанализе, можно в данном случае сказать, что изгнание черта (ислама) посредством миссионерского типа критики ранило ангела (христианство). Но коль и далее попытаться воспользоваться все теми же психоаналитическими категориями, то можно будет утверждать, что каждый миссионерский автор как бы разделял свое «я» на несколько частичных – то западоцентристских, то рьяно-славянофильских – «я», и потому-то ни один из описываемых нами трудов никак не имеет оснований считаться образчиком «Путеводителя для тех, кто пребывает в замешательстве» (название известного трактата Маймонида). Ислам и Христианство должны были рисоваться как два «центра тяжести», которым не суждено никогда совпадать – или, вернее, первый должен был бы полностью раствориться во втором.

Именно такой подход диктовала нормативная ортодоксально-христианская модель.

Но введение в нее целого ряда «помех» – как все тот же европоцентризм и особенно расовые категории и приверженность к традиционно-иерархической структуре – вело к тому, что полярность антиномичных категорий обретала то статичный, то колеблющийся характер, статус какой-то «метафоричной» ценности, и не более. Впрочем, и такое обстоятельство станет вполне понятным, если представить – рассчитанные на широкую аудиторию – миссионерские опусы об исламе как разновидность «массовой литературы». В качестве этого жанра она создавала свою мифологию, свой пучок символов – в большей части своей профанизированно-социологизированных. Словом, это была – при наличии у нее, подчеркну еще раз, бесспорных атрибутов «научности» – идеологическая машина, но в немалой части своей скомпонованная из столь противоречивых компонентов, что в ходе длительной «работы» они грозили самое же ее аннигилировать.