Дмитрий Засосов - Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX— XX веков; Записки очевидцев

После обеда начинались танцы. Более солидная публика садилась за карточные столы. Танцами дирижировали [228] обычно правоведы на французском языке, оркестр гремел. Вальс сменялся падекатром, танцевали падеспань, венгерку, краковяк, падепатинер, польку, галоп, уносящий цепочку танцующих по всем комнатам — веселый момент [229] . В нашем случае веселый бал открыли молодожены, они прошли первый вальс, а затем молодой завладели правоведы, и никому другому с ней потанцевать не удавалось. Хозяин дома и его молодой зять обходили гостей, оказывали им знаки внимания и следили за тем, чтобы никто не скучал и все угощались.

Часам к 10 вечера гостей пригласили к ужину, молодые были переодеты в дорожные костюмы. Последние прощальные тосты и напутствия — молодые уезжали в свадебное путешествие. Братья невесты и некоторые правоведы, товарищи молодого супруга, поехали в каретах провожать молодых до Варшавского вокзала, откуда они уехали за границу [230] . После проводов и возвращения провожавших опять началось пиршество. Гости еще долго сидели за ужином, потом опять играли в карты, танцевали и веселились. Только мать молодой часто подносила платок к глазам и тяжело вздыхала. Все ее утешали, говоря, что дочка вышла замуж хорошо и будет счастлива. Она верила этому, но все же плакала: любимая дочь навсегда ушла из семьи.

Несмотря на все усилия тянуться за аристократией, купечеству это мало удавалось — думается, потому, что в дворянских семьях уклад определяли древнейшие традиции, усвоить которые буржуа еще не могли.

Одному из авторов удалось побывать, правда не в петербургской квартире, но в имении одной из богатых, очень интеллигентных аристократических семей. Обстановка и уклад там мало отличались от городского. Приведем выдержку с описанием пребывания в этом доме из воспоминаний автора:

«На почве увлечения Толстым, что было распространено среди студентов Петербурга, как и в других городах, я сошелся с молодым человеком, чуть старше меня, сдававшим экзамены при университете, на историко-филологическом факультете, экстерном. Таких было много, и я не задавался вопросом, кто готовил его к сдаче трудных экзаменов (их опрашивали строже нас). По обхождению с нами, поведению и интересам он не отличался от ординарных студентов, разве что манеры были изящнее и начитанность большая, что объяснялось легко профилем его гуманитарного интереса. Как-то при расставании на каникулы он пригласил меня приехать ранней весной „к нам в деревню“, как он выразился, заманчиво описав местность с озерами. Я охотно согласился. Договорившись с учениками, которых репетировал, о сроке приезда в город, я направился по железной дороге до станции Академическая Тверской губернии.

Только когда я вышел на этом полустанке и увидел изящное ландо и в нем моего друга, я понял, что это была за „деревня“, и почувствовал себя Базаровым возле молодого Кирсанова. Мой друг и выглядел более щегольским, чем в скромном доме, где мы встречались в Питере. Я как-то смутился и оробел. Что будет? Но это были какие-то минуты — прелестный ландшафт по сторонам дороги, быстрая езда, аромат полей и каких-то перелесков и, главное, непринужденная, веселая болтовня моего друга развеяли сомнения. Вот уже традиционная березовая аллея, в конце которой чуть видится дом, небольшой круг перед ним с ватагой собак, приветствующей вилянием хвостов, — приехали. Мой маленький чемоданчик передан слуге, какие-то распоряжения. „Пойдем в сад до обеда, гонг нас позовет“. Некоторая отсрочка появления в доме меня вполне устраивает, бежим. Дом стоит на не очень высоком берегу (вся местность низкая), фасадом смотрит на озеро. Широкая лестница, окаймленная по бокам полосами роз, ведет к пристани, у которой покачивается яхточка. „Потом покатаемся, а теперь — к моим любимцам лошадям“. Бежим по аллеям сада-парка, ухоженного умелой, заботливой рукой садовника, который и сейчас копошится в цветах. Сережа с ним приветливо здоровается. Мимо теннисного корта, где лениво перебрасывается пара, больше занятая разговором, чем игрой. Реплика: „Плохо играют!“ Дальше через красоту, в которой хочется остановиться, вдохнуть ее полной грудью, — нет, дальше бежим в конюшни, и здесь наконец остановка, и надолго, — это Сережино увлечение. С интересом слушаю разговор с конюхом и любуюсь великолепными животными, не меньше ухоженными, чем розы в саду. Обратно — слышен гонг — бежим другим путем: мимо фруктового сада, оранжерей, опять аллеями, уже с другими деревьями и другими цветами, чтобы подойти к дому с тыла и попасть сразу в ванную комнату для приведения себя в порядок перед обедом.

С трепетом вхожу в дом. Но что это? Там так уютно, роскошные вещи так приспособлены служению людям, так все стоит на месте, кресла протягивают вам подлокотники, приглашая сесть, шкура белого медведя разостлана, чтобы окунуть в ее шерсть пальцы, к тому же на ней бесцеремонно растянулась собака, все так искусно устроено для удобства, уюта, а не напоказ, что роскоши не замечаешь, она проста. Не блестят на столе серебряные сухарницы, потемневшие от древности или с чернью (чистить не приказано), не блестит старинное золото колец на руках дам, блестят только белоснежная скатерть да салфетки. Вокруг стола — приветливые лица хозяев и гостей. Мать Сережи, обратившись к сыну по-английски [231] , как обычно, сразу же переходит, видя мое смущение, на русский — я представлен как друг Сережи всем присутствующим. А подойти мне предлагается только к его бабушке, худенькой старушке в черном, с наколкой на темени, протянувшей для поцелуя свою маленькую ручку с такой приветливой улыбкой, что я свободно вздохнул, оглянулся на всех и вся оторопь вмиг куда-то слетела, осталось ощущение свободы и радостного дыхания от доброго чувства к Сереже и ко всем его близким.

А вечером, лежа в постели и вдыхая аромат ночи через открытое окно, припоминаю весь насыщенный интересным времяпрепровождением день: „Гармония!“ — и да, и нет; нет, что-то мешает, но что?! Перебираю в памяти все подробности, ищу… и вдруг… даже вслух назвал то, что лишнее, — лишнее, несмотря на кажущуюся нужность, — лакеи! — да, они, они нарушают гармонию. Не садовник, любовно перебирающий растения, не конюх, ласковой рукой похлопывающий своих любимцев по крупу, и даже не кучер, гордый за свой выезд, а именно лакеи — люди, к которым не обратилось ни одно ласковое слово и даже взгляд, так щедро расточаемые в общем разговоре… И уже мои мысли привычно обращаются к мудрому старцу, оставившему, правда, не такую роскошь, но все же такой жизненный уклад. „Но как же быть с красотой? Разве она не нужна?..“ — засыпаю с этим вопросом на губах».