Сергей Нечаев - Десять загадок наполеоновского сфинкса

— Берегитесь, господин маршал, солдаты встретят вас выстрелами.

— Господа, вы вольны остаться, — ответил я, — если вам так хочется. Что касается меня, то мое решение принято. Через час я либо погибну, либо заставлю их признать мою власть.

Когда я догнал колонну, я увидел много пьяных солдат. Этим нужно было время, чтобы прийти в себя. Я приказал войскам остановиться, а офицерам собраться побригадно слева от колонн. Приказ был выполнен, я спешился и вошел в первую группу офицеров, которая стояла на моем пути. Я говорил эмоционально, с жаром и воодушевлением. Затем в других группах офицеров я повторял то же самое, поручая им передавать мои слова солдатам. В конце концов, корпус взялся за оружие и закричал: «Да здравствует маршал, да здравствует герцог Рагузский!» Затем он двинулся в район Манта, где я предписал ему разбить лагерь.

Очень интересна здесь последняя фраза Мармона. Он приказал своему корпусу, самостоятельно шедшему в Рамбуйе, двинуться в район Манта и там разбить лагерь. Во-первых, если корпус, якобы, понял, что его предали, то почему он шел не обратно на юго-восток к Эссону, а совершенно в другую сторону — на юго-запад в Рамбуйе? Во-вторых, если Мармон действительно был изменником, то почему он двинул корпус не обратно в Версаль, который, согласно Рональду Делдерфилду, якобы, был «первым пунктом соглашения Мармона с врагом», а в противоположную сторону — в Мант, находящийся на северо-западе от Версаля почти в 40 км от него?

Господин Рапетти находит объяснения и этому. Он утверждает, что полковник Орденер, возглавивший взбунтовавшийся корпус, двинул его «на Рамбуйе, чтобы попасть в Фонтенбло». Объяснение в стиле Рапетти: если посмотреть на карту, то легко заметить, что Рамбуйе находится от Фонтенбло на расстоянии почти 70 км, причем совершенно в другой стороне от Версаля, поэтому, если такой маршрут и мог быть выбран, то только человеком, совершенно не ориентирующимся в пространстве.

Относительно последующего движения корпуса на Мант, Рапетти пишет, что «оттуда они должны были направиться в Нормандию, подальше от событий». Такая логика тоже представляется весьма спорной. Зачем Мармону нужно было вести корпус в Нормандию сейчас, если он только за несколько дней до этого отказался вести его туда, несмотря на предложения противника (вспомним: «На предложение уйти из Парижа в сторону Бретани мы ответили, что пойдем туда, куда сочтем необходимым, никому при этом не подчиняясь»)? Может быть, Мармон просто хотел дать немного времени неуправляемому и возбужденному корпусу, оставшемуся без генералов, для того, чтобы прийти в себя, успокоиться и реорганизоваться? Для этого не нужно было отправлять его в кипящее страстями Фонтенбло, но и в далекую Нормандию тоже вовсе не нужно было идти. Ближайшими относительно крупными населенными пунктами от Рамбуйе являются Мант и Шартр, но Шартр находится почти вдвое дальше от Парижа.

И зачем Мармону вообще было рисковать жизнью и мчаться навстречу взбунтовавшемуся корпусу? Что-то не очень похоже на поведение изменника, которому вполне логичнее было бы избегать встречи со своими обманутыми и возмущенными солдатами и офицерами (как это, кстати, сделали генерал Суам и его сообщники).

О каком бунте может идти речь? Почему солдаты кричали, что их предали?

Виллиан Слоон, оставаясь верным своей версии генеральской измены, дает следующее объяснение: «Их, однако, уверили, будто к утру они вступят с этими самыми австрийцами в бой, от которого должно зависеть спасение империи. Поверив этому ложному заявлению, солдаты успокоились. Прибыв, наконец, в Версаль и узнав истину, они взбунтовались. Тогда явился маршал Мармон, которому и удалось их застращать и убедить в необходимости примириться с тем, чего нельзя уже изменить».

Ему вторит Рональд Делдерфилд: «Сперва рядовые думали, что им предстоит бой с врагом, но скоро оказалось, что это предположение нелепо, поскольку они прошли между двумя корпусами русской и баварской кавалерии, которая внимательно следила за ними, но не нападала. После рассвета по рядам разнеслась весть о том, что шестой корпус идет сдаваться, и колонны смешались. Рядовые и младшие офицеры были в ярости. К тому времени, как корпус дошел до Версаля, в нем разразился открытый бунт, и генералам грозили петлей».

Все совершенно логично, но опять же никак не доказывает вины Мармона, который, по словам Рональда Делдерфилда, «очертя голову примчался из Парижа», и речь которого «погасила бунт».

Очень важным моментом в опровержении версии о предательстве Мармона является еще и тот факт, что никто из его генералов открыто не обвинил в этом маршала ни сразу после событий, ни позже, ни даже во время Ста дней, когда это стало просто выгодным.

Даже генерал Люкотт, не пожелавший идти на Версаль и обвиненный генералом Бордессулем в доносительстве (вспомним: «Этот милый господин донес на нас императору»), даже он, на самом деле, не предупредил Наполеона о готовящейся измене, хотя, казалось бы, должен был сделать это. Он с остатками своей дивизии укрепился в Корбей-Эссон. Его сказанные при этом слова «Храбрые никогда не дезертируют; они должны умирать на своем посту» были преданы широкой огласке только 7 апреля. Но даже он ни словом не упрекнул ни в чем маршала Мармона.

Как бы то ни было, 6 апреля рано утром полномочные представители Наполеона вернулись из Парижа в Фонтенбло. Они доложили императору о том, что союзники, в конечном итоге, отказались от признания прав династии Бонапартов на престол.

Выслушав их рассказ, Наполеон подошел к столу и подписал акт отречения. При этом всю вину за это он возложил на маршала Мармона. В отчаянии он говорил: «Несчастный не знает, что его ждет. Его имя опозорено. Поверьте мне, я не думаю о себе, мое поприще кончено или близко к концу. Я думаю о Франции. Ах, если бы эти дураки не предали меня, ведь я в четыре часа восстановил бы ее величие, потому что, поверьте мне, союзники, сохраняя свое нынешнее положение, имея Париж в тылу и меня перед собой, погибли бы! Если бы они вышли из Парижа, чтобы избежать этой опасности, они бы уже туда не вернулись. Этот несчастный Мармон сделал невозможной эту прекрасную развязку».

12 апреля Наполеон принял яд, который он всегда носил с собой еще со времен отступления из России, но яд не подействовал на его организм. А 28 апреля он уже выехал на остров Эльба, предоставленный ему победителями в пожизненное владение с сохранением императорского титула.

Как мы уже знаем, вся вина за произошедшее была возложена Наполеоном на Мармона: императору всегда нужны были «козлы отпущения», и таковой был, как и всегда, мгновенно найден. А дальше многочисленные историки-наполеонисты начали плодить похожие друг на друга, как две капли воды, версии, оправдывающие Величайшего из Величайших и клеймящие несчастного Мармона. Вот лишь некоторые из них: